Звезды чужой стороны
Шрифт:
И тут меня снова осенило. Войска перебрасывают к Будапешту! Их спешно снимают с одного участка фронта, чтобы бросить на другой, более опасный, туда, где прорыв.
Завыли сирены. Колебнулась земля, и через несколько секунд послышались глухие, задержанные домами звуки разрывов. Наши летчики нащупали фашистскую колонну.
Улица мгновенно опустела. Машины по-прежнему продолжали движение, но солдаты на них зашевелились, подняли к небу головы, обеспокоенно переговариваясь. Торопливо стреляли зенитки, дождь осколков хлестал по крышам. Жандарм, стоя в воротах, что-то кричал мне, показывая рукой вниз, вероятно, требовал, чтобы я спускался в убежище. Я сделал ему знак: здесь мне близко, рядом – и пошел к переулку.
На улице, где жил Бела-бачи, я не встретил ни одного человека – бомбежка все еще продолжалась, Лишь возле старинной католической церквушки, прижавшись к стене и бормоча молитвы, стояли две монахини в синих сутанах с огромными, из сильно накрахмаленной белой материи головными уборами, похожими на гигантских бабочек.
– Идите в убежище, – сказал я, поравнявшись с ними. – Слышите, как бьют по крышам осколки?
– Все в руках божьих, – не поднимая глаз, пробормотала одна из них, постарше.
А вторая, молодая, с испуганными глазами, добавила простодушно:
– На прошлой неделе трех сестер засыпало в убежище…
Я вошел во дворик. Кивнул, как старому знакомому, льву с водопроводным краном в пасти и позвонил.
Меня ждали. Тотчас же шевельнулся глазок в двери. Повернулся ключ.
– Заходи, – сказал Бела-бачи. – Я уже подумал, тебя разбомбили.
– Меня? Свои?
– Раз бегаешь среди чужих.
Мы прошли на кухню. Свет лампочки едва пробивал тучи табачного дыма. Я разочарованно оглянулся. Комочина не было.
Бела-бачи, крутанув шеей, послал к лампочке новую порцию дыма:
– Придет скоро… Ну, говори, парень, как тебя благодарить? – Он взял меня за плечо рукой, сжал крепко. – Теперь они у нас покоя знать не будут.
– Бела-бачи, вы ничего не слышали? Вроде бы наши наступают на Будапешт?
– Да вот, говорят… Побежал за газетой – там, конечно, ничего. Вот только, – он ткнул пальцем в первую страницу газеты. – «В районе Кечкемета усиленная беспрерывная перестрелка патрулей». Черт его знает, что это означает на человеческом языке! Похоже, началось там. Если они пишут «в районе Кечкемета» – так и читай: Кечкемет уже сдали или вот-вот сдадут. А Кечкемет – дело серьезное. Знаешь, как его называют? Южные ворота Будапешта.
– Сколько до Будапешта?
– Километров восемьдесят.
– О, еще много.
– Вообще-то немало, верно. Но что все-таки значит «усиленная беспрерывная перестрелка патрулей»? Усиленная да еще и беспрерывная. Что-то я не замечал, чтобы раньше так писали. Новое выражение. Может, драпают со всех ног. А раз так, то что такое восемьдесят километров? Ничего! Как раз хватит на один хороший драп.
– Что еще там? – Я взял газету.
– Вот, тоже любопытно. – Бела-бачи отчеркнул ногтем заголовок: «Уничтожь танк – станешь землевладельцем».
Заметка и в самом деле была интересной. Фашистское правительство приняло решение награждать солдат пятью хольдами земли за каждый выведенный из строя советский танк. В случае, если солдат при этом погибнет, его вдова получит уже не пять, а целых десять хольдов.
Бела-бачи поднял на лоб очки и стал совсем домашним уютным старичком.
– До чего жадный народ! – Он беззвучно смеялся.
– Кто? – не понял я.
– Да помещики наши – кто еще? На дно идут, пузыри пускают, а как за землю цепляются… Сколько советских танков на этом фронте, как ты думаешь?
– Не знаю.
– Тысячи три?
– Может, и больше.
– Ну, пять! Ну, десять, ладно! Десять тысяч танков. Значит, по подсчетам наших господ, если их выведут из строя, все до единого, то это обойдется всего в пятьдесят тысяч хольдов. Допустим, половина солдат при этом погибнет, значит, семьдесят пять тысяч хольдов. А знаешь, сколько у наших помещиков земли? Самое малое, пять миллионов хольдов! У одного графа Эстергази побольше четверти миллиона. Вот и считай, семьдесят пять тысяч и пять миллионов… Ну и жадюги! Все равно погибать, так уж проявите широту венгерской натуры, о которой вы так любите толковать. За каждый советский танк – тысяча хольдов – во! Пусть потом люди скажут: хоть и прижимистые были наши дворяне, а перед смертью все-таки раскошелились. А тут – пять хольдов! Тьфу! Уж на что у наших солдатиков мозги забиты, и то, я думаю, сообразят, что пять хольдов за танк – это дешевка. Почти даром! Ведь и так, без всяких танков, на каждого положено по два метра земли.
– У одного графа столько земли? Четверть миллиона хольдов?
Я быстро перевел в гектары. Почти сто пятьдесят тысяч! У одного человека, как у доброй сотни колхозов. Это же смех! Все равно, как одному человеку иметь сто тысяч шуб. Или миллион пар обуви. Или десять миллионов авторучек.
– У Эстергази? Так это только в Венгрии. А у него еще и в Румынии, и в Австрии, и в Германии… Слушай, парень, как ты думаешь, если листовку про эти пять хольдов напечатать? «Пять хольдов и пять миллионов хольдов». Звучит, а?
Он заходил по комнате, сочиняя вслух листовку. Получалось хлестко, зло. Только мне все не давали покоя чудовищные графские поместья.
– Может быть, сказать в листовке вот что, – предложил я. – «Зачем вам умирать за пять хольдов? Если покончите с войной, вашими станут все пять миллионов хольдов. Новая народная власть отдаст помещичьи земли крестьянам».
Бела-бачи понравилось:
– Правильно!
Он сел к столу, быстро набросал текст.
– Ну вот… С типографией только у нас трудности. Печатаем урывками, по ночам. Нилашисты плакатами своими засыпали, все бегают, проверяют, нельзя ведь у них на глазах… Ладно, на днях исправим дело. Тут Комочин кое-что придумал.
– Что?
– Сам тебе расскажет. Слушай, взрывчатка еще осталась?
– На три таких эшелона.
– А шнур?
– Шнур больше не проблема. Сколько нужно, столько сделаем. Взрывчатку доставайте.
– Взрывчатка будет.
– Тогда – шпарь лысого кипятком! – не удержался я от соблазна щегольнуть мудреным речевым оборотом.
Белачбачи усмехнулся:
– Черный?
– Он. – И признался честно: – Но какой такой лысый и почему его обязательно надо шпарить кипятком, так и не знаю.