Звезды чужой стороны
Шрифт:
Пассажиры молчали. Не понимали по-немецки, или, скорее всего, не желали связываться.
Прошло несколько минут, немцы утихомирились. И вдруг послышался звонкий девичий голос. Сначала тихий, едва слышный в лязге колес, потом все громче:
– Восстань, отчизна, чтобы снова Венец твой славой заблистал! Той славой, что разграбил немец, Сапог немецкий растоптал.Я обернулся. Худенькая бледная девушка, судя по одежде, гимназистка, стояла возле столика кондуктора, прижимая обеими руками к груди томик Шандора Петефи.
Все головы повернулись в ее сторону.
– Перестаньте! Перестаньте же! – зашипела седая дама с ярко накрашенными губами, сидевшая против меня. – Среди них есть такие, которые понимают по-венгерски.
– Пусть! Пусть знают, что сказал про них наш великий поэт!
Девушка, не сводя с немцев ненавидящего взгляда, снова стала декламировать:
– Довольно! Из послушных кукол Преобразимся мы в солдат! Довольно тешили нас флейты, Пусть ныне трубы зазвучат.Кто-то зааплодировал шумно, горячо, за ним другие. Седая дама, отвернувшись, уставилась в окно: она не хотела ничего слышать и видеть.
Я тоже стал аплодировать.
– Перестань, – шептал мне Шандор. – Перестань! Нам нельзя ввязываться!
Все смотрели на немцев. Они сначала с удивлением озирались вокруг. Наконец, поняли. Один что-то тревожно шепнул другому, и оба стали пробираться к выходу. На остановке сошли, поправили фуражки и, не сговариваясь, дружно погрозили кулаками удалявшемуся трамваю.
Вагон гудел. Хвалили девушку, ругали немцев – ни один человек за них не вступился. Седая дама все смотрела в окно.
На конечную остановку трамвай пришел почти пустой.
– Далеко еще?
– Минут десять ходу.
Я шел и думал про Аги – у нее на оконце тоже лежал томик Петефи… Зачем же ей все-таки так срочно потребовалось в Будапешт?
Я спросил:
– Что такое Липотмезе?
Шандор взглянул на меня с веселым удивлением.
– Зачем тебе?.. Там желтый дом.
Желтый дом? Вызов из сумасшедшего дома?.. Ах да, сестра! Бела-бачи говорил, у Аги там сестра. Вероятно, от нее было письмо. Или телеграмма.
– Скажи, Шандор, как попала сестра Аги в сумасшедший дом? Ты знаешь?
– Целая трагедия. У нее была тут большая любовь…
Шандор замолчал. Навстречу шли две женщины. Он поздоровался с ними, сняв шляпу.
– Дьюри Фалуди, мой хороший приятель, тоже железнодорожник. – Каждый раз, когда навстречу попадался прохожий, он умолкал. – Они только поженились – его забрали на фронт. Через восемь дней после свадьбы – представляешь?.. Попал в плен. Я думаю, не попал – сам перешел. А месяца три назад его и еще нескольких парашютистов сбросили на Тиссе, недалеко от Токая. Неудачно сбросили, засекли их. Дьюри прямо над водой срезали из пулемета. Как она узнала – ума не приложу! Бросила дом, парикмахерскую, Аги, и туда, в село, где это произошло. Поселилась у какого-то крестьянина. Каждый день покупает цветы, плетет венки и швыряет в реку. Стоит над водой, не плачет, не шевелится, как статуя. Каждый день… Потом кончились деньги, стала вещи продавать – снова венки. Все продала, одно платье на ней осталось. Начала по ночам рвать цветы в чужих садах. Ее поймали, отвели в полицию. Даже там не решились посадить за цветы. Поругали, выпустили, она опять за свое. Бились, бились с ней – ничего не помогает. Отвели насильно к врачу. Признали помешательство – и в Липотмезе… Все. Пришли!
Нас ждал отец Шандора – Лайош Варна, крепкий старик с орлиным носом и черными, без единого седого волоска, усами. Рука у него была жесткая, с мелкими крапинками металла под кожей. В углу рта все время торчала гнутая трубка и, разговаривая, он кривил губы, отчего лицо приобретало мефистофельское выражение.
Меня он уже знал, очевидно, по рассказам сына, и расспрашивать ни о чем не стал. Сказал сразу, без всяких предисловий:
– Тебе и Шандору ехать в Будапешт. – И добавил, отвечая на мой немой вопрос: – Так решило наше руководство.
– Когда?
– Поезд в половине одиннадцатого.
Оставалось еще полтора часа.
– Зачем?
– Беда у нас. – Он, пыхтя, раскуривал трубку. – Алмади умер. В сегедской тюрьме.
Какой Алмади? Я с трудом вспомнил:
– А, тот, из ЦК, который прислал к вам Бела-бачи… Когда же его арестовали?
– Не мог он прислать к нам Белу. – Старик пускал клубы сизого дыма. – Бела все наврал. И про Алмади, и про всякое другое. Позавчера один наш человек в Пеште случайно встретил жену Алмади. Бедняга уже четыре года как умер.
– Четыре года? – поразился я. – Ведь Бела-бачи только весной приехал сюда от его имени.
– Вот-вот. От имени покойника! – подтвердил старик. – Потому-то и надо ехать.
– Провокация? – прошептал я, холодея. – Вам надо немедленно запросить ЦК.
– По телеграфу! – хмыкнул старик. – В том-то и все дело, что от нас связь с ЦК имел один только Бела. Если вообще он не выдумал все от начала до конца.
– Но какой смысл? Создать целую подпольную организацию! Для чего?
– Неужели не понимаешь? – угрюмо произнес Шандор. – Легче прихлопнуть. Собрать в кучу и…
Старик не дал ему договорить.
– Может быть, Шандор прав. – Не прикасаясь к трубке, он передвинул ее из одного угла рта в другой. – Может быть, не прав. Мы не цыгане, чтобы заниматься ворожбой. В Будапеште вы попытаетесь выяснить через жену Алмади.
– Мне надо сейчас же в роту, – я встал.
– Да, времени мало, беги, заготовь бумаги… Повторяю, это вам обоим задание – тебе и Шандору. Шандор знает Будапешт. Ты военный, у тебя оружие, у тебя документы. Тебе билеты, тебе все в первую очередь.
Он посмотрел пытливо, словно проверяя, убедили ли меня его слова, и добавил:
– И еще. Русские близко. Кто знает, вдруг к ним попадете. Ты тогда расскажешь все про нас, а Шандор установит связь.
Так вот почему решили послать меня!
В одиннадцать двадцать семь мы с Шандором выехали кружным в Будапешт. Поезд задержался почти на час из-за налета наших бомбардировщиков.
В вагоне первого класса было сравнительно немноголюдно. Кроме меня и Шандора, в купе сидели еще двое военных. Узкоплечий и широкобедрый майор-интендант и старший лейтенант с новенькой, еще не успевшей потускнеть, бронзовой медалью на груди.