Звезды чужой стороны
Шрифт:
Я подошел к ней, вежливо спросил, как пройти к Базилике.
Холодный взгляд густо подведенных тушью глаз скользнул по мне лениво и оценивающе.
– Отмаливать грехи, ребеночек? – у нее был надорванный двоящийся голос. – Все равно в рай не попадешь. Пойдем лучше со мной. Тут рядом. А?
– Нет, нет!
Я испуганно отступил и пошел от нее. Она, продолжая вертеть в пальцах ключ, шагала рядом и хрипло смеялась:
– Не бойся, мама не узнает.
Я понятия не имел, как от нее отделаться. Но тут, к счастью, навстречу откуда-то вынырнул щуплый немецкий лейтенант в очках. Обдав меня винным перегаром, он громко икнул, произнес «Пардон!» и молча ловко подцепил под локоть мою непрошеную спутницу. Она захохотала.
– Вот это, я понимаю, мужчина!.. А деньги у тебя есть, либхен?
– «Лю-юди гибнут за металл, за металл!» – пропел он по-немецки неожиданно густым басом.
Я поспешил отойти. Она крикнула вслед:
– Прямо и прямо. Там сам увидишь… Помолись и за меня, ребеночек!
И уволокла своего кавалера, выглядевшего рядом с ней совсем щенком.
Сумрачные стены Базилики возникли передо мной внезапно, как только я вышел из переулка. Собор возвышался над окружавшими его пяти-шестиэтажными домами, но не давил их: колоссальное здание было удивительно гармоничным и потому не казалось особенно большим. Его истинные размеры скрадывал еще и туман. Базилика выплывала из мглистой дымки, словно призрачный корабль. Контуры здания теряли четкость и определенность, а круглый купол вообще едва угадывался в вышине, как будто он был весь из стекла, через которое просвечивало низкое серое небо.
Я обошел вокруг здания. На паперти, возле полированных гранитных колонн стояла большая группа немецких офицеров и слушала длиннолицего католического священника.
Я поднялся по широким, почти во все здание, ступеням и заглянул за колонны.
Шандора не было.
Священник на отличном немецком языке рассказывал офицером про Базилику:
– По величине собор считается шестнадцатым в мире, но по богатству внутренней росписи ему мало равных. Строился во второй половине прошлого века по проекту архитектора Иожефа Хильда.
– Хильд? Наверное, немец, – негромко произнес один из офицеров, стоявший недалеко от меня.
– Конечно, – тоже вполголоса отозвался другой. – Разве эти гунны что-нибудь могут сами?
Тут он заметил меня и умолк, слушая священника с преувеличенным вниманием.
Может быть, Шандор там, внутри?
Я вошел в собор и остановился у двери.
Огромный зал растворился в таинственном зыбком полумраке. Слабый свет, ровный и мягкий, струился откуда-то сверху. Скорбно мерцали колеблемые едва ощутимыми движениями воздуха огоньки сотен свечей у главного алтаря и с боков, возле изображений святые. Запах ладана, сладкий и печальный, наплывал волнами, то усиливаясь, то ослабевая.
Молящихся было много, почти сплошь женщины в черных траурных вуалях. В неясном бормотании тонули и отдельные слова молитв и негромкие всхлипывания.
– Уже здесь? – услышал я над самым ухом и обернулся.
Шандор стоял рядом и, держа в одной руке фуражку, другой истово крестился.
– Ты долго что-то, – упрекнул я его.
– Проверяли.
Молодая женщина, откинув вдовью вуаль, посмотрела на нас с укоризной. Мы замолчали. Шандор постоял еще немного, делая вид, что молится, потом снова перекрестился, отвесил поклон и вышел из собора. Я за ним.
На паперти никого не было. Экскурсия, видимо, ушла внутрь здания.
Я глубоко вдохнул сырой, чуть пахнувший дымом воздух. После щемящей душу сладости ладана он казался свежим, чистым.
Шандор повел меня переулками, кривыми и запутанными.
– А говорят, Будапешт очень красивый город, – не выдержал я.
Он посмотрел на меня снисходительно, как взрослый на неразумного ребенка:
– Разве ты видел Будапешт? Разве можно судить о красоте женщины по складкам на ее платье? И разве у красавицы не бывает дней, когда горе искажает ее черты?
– Ты говоришь, как поэт.
– Все венгры поэты, когда говорят о Будапеште… Ты приезжай к нам после войны, когда исчезнет горе и смерть, когда в город придет веселье и радость. Вот тогда ты узнаешь, что такое Будапешт!.. Приедешь?
Я рассмеялся:
– Для этого надо сначала унести отсюда ноги.
Мы вышли на широкую улицу, посреди которой поблескивали трамвайные пути. Торговец вареной кукурузой поправлял огонь в жестяной печке на тележке и громко расхваливал свой товар:
– Прима-кукуруза! Горячая и вкусная! Питательная и сытная! Калорийная и приятная… Экстракласс!
Я вспомнил, что мы сегодня еще ничего не ели.
– Возьмем, Шандор?..
Купили по початку, выбрали пожелтее и побольше, чтобы было сытнее. Торговец обильно посыпал початки солью.
– Соль – гратис. (Бесплатно (лат.) Так сказать, премия. Чтобы лучше покупали…
– Что, плохо берут?
Он сделал кислое лицо.
– Хорошо, ох, хорошо, господин лейтенант! Так хорошо, что сам ее ем на завтрак, обед и ужин, и еще полкотла остается. Хорошо! И как бы, не дай бог, еще лучше не было. Слышите?
Опять над городом раздавались тяжелые вздохи, похожие на отдаленные раскаты грома.
– Боитесь? – поинтересовался Шандор.
Торговец ответил вопросом:
– Что, по-вашему, самое страшное в мире?
– Не знаю… Смерть, наверное.
– Нет, господин железнодорожник.
– А что?
– Страх перед смертью. И во всем так. Страх всего страшнее.
– И с русскими тоже так? – спросил я.
Он опасливо посмотрел на мои погоны.
– Что вы там разглядываете?
– Да вот, стараюсь по ним угадать, как вам надо ответить.
Я рассмеялся:
– Дипломат вы!
– Если бы! – Он сокрушенно вздохнул. – Если бы я был дипломатом, разве бы до этого дело дошло?
Он, прислушиваясь, повернул голову. Грозный рокот артиллерийской канонады не утихал ни на миг.
Мы снова вошли в переулок. Я прочитал его название на табличке.
– Здесь?
– Вон тот дом, за металлической оградой, – ответил Шандор. – Пожалуй, сначала лучше мне одному.