Звоночек 4
Шрифт:
— Это не фхукт, а пхофессоу Эйзенштейн! — поправил меня щелкнув фотоаппаратом журналист в форме младшего политрука. И даже не повернулся ко мне ведь! Это было уже выше моих сил!
— Смирно! Как ведете себя, обращаясь к старшему по званию!! Представьтесь по всей форме как положено!!!
— Военный коеспондент газеты «Кхасная звезда» маадший похитхук Симонов! — картавя, вытянулся передо мной «залетчик».
— Константин? Константин Симонов? — переспросил я.
— Нет, — ответил журналист.
— Что значит нет? Имя ваше?!
— Товарищ бригинженер, разрешите доложить, Кириллом его зовут, — вступился за него кинооператор в гражданке, старавшийся, тем не менее, говорить по-военному. — Он просто имени своего выговорить не может.
— Значит, обознался, — я даже расстроился, что не навестил меня здесь, кроме великого драматурга еще и не менее великий, в будущем, советский писатель. — Объявляю вам, младший политрук Кирилл Симонов замечание!
— Так точно, товахищ бхигинженеу! А вы хазве по уставу имеете пхаво объявлять замечание в пхисутствии стахшего начальника?
— Имею, — усмехнулся я. — Тем более, что старше меня здесь никого уж и нет. Маршал Ворошилов вон как молодецки вслед за режиссером во дворце скрылся!
Не успел я это сказать, как гуру кинематографа вновь выскочил на улицу.
— Это безобразие! Не резиденция правительства, а свинарник какой-то! Все разбросано, все разбито! Будто полк драгун неделю здесь пьянствовал! — разорялся он. Ну да, сперва поляки со своим отъездом, а потом мои махновцы похозяйничали. — Снимать будем на улице! Решено! Почему окна до сих пор в порядок не привели?! Где маршал Польши? Немедленно его сюда в парадной форме и со всеми побрякушками! И еще двоих министров посолиднее!
— Товарищ Эйзенштейн, — прервал я поток властных распоряжений. — Дворец мы не отремонтируем и стекла не вставим, поскольку не строители и не декораторы Мосфильма. Давайте мы их откроем настежь, чтоб стекольного боя видно снаружи не было, а с подоконников вниз белые полотнища свесим. Символ капитуляции. Они же выбоины от пуль и прикроют.
— Точно! Хорошо придумано, товарищ комбриг!
— Бригинженер, — поправил я режиссера.
— Отлично! Будете принимать капитуляцию с товарищем Ворошиловым! Поляков трое и наших трое! Нужен еще один! Не меньше комбрига!
— Ну у вас и запросы! — стал кипятиться я. — Есть только капитан государственной безопасности, но он себя плохо чувствует!
— Чекист? Еще лучше! Пусть соберется на час-два, а потом хоть в госпиталь ложится! Давайте, давайте, живее!
— Надо, так надо, — рассудил Судплатов, услышав новость. — Хотя на моей оперативной работе за границей после таких съемок можно сразу крест ставить.
За два часа подготовки к церемонии подписания капитуляции Эйзенштейн успел достать до печенок абсолютно всех. Конечно, трудно снять шедевр, имея всего две кинокамеры, когда, к тому же, постоянно мешают! НК ИДовец лезет с каким-то протоколом и ЦУ, что в церемонии подписания обязательно должны участвовать от поляков все первые лица и особо, по «японской» причине, министр иностранных дел, то есть четверо. Пришлось задержать Родимцева, бригада которого как раз проходила мимо Святска. Ну что ж, сдается маршал, комдив, полковник и гражданский президент, а принимают капитуляцию, опять таки, маршал, комбриг, полковник и капитан госбезопасности. Чудно! Практически паритет! Все, фигуры расставлены, можно начинать игру! Мотор!
По сигналу я тронул автомобиль и неспеша проехал три десятка метров, остановившись у условной метки на центральной дорожке. До двух составленных вместе и укрытых пурпурной материей столов, установленных на круглой мощеной площадке перед главным крыльцом, отсюда было ровно такое же расстояние, как и от парадного входа. Маршал Ворошилов, я, капитан госбезопасности Судоплатов и полковник Родимцев вышли из машины и ровно в этот же момент из здания выдвинулись поляки. Президент Мосцицкий, главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы, премьер-министр генерал дивизии Складковский, министр иностранных дел полковник Бек. Первая камера, установленная на крыше западного флигеля, охватывала сейчас всю панораму. Вторая, пишущая и звук, стояла непосредственно у столов и предназначалась для крупных планов. Визуально мы издали, конечно, проигрываем полякам. Наши скромные награды ни числом, ни блеском не идут ни в какое сравнение с бижутерией сдающихся. Но вот вблизи все совсем не так. Мосцицкий, и без того глубокий старик, сгорбился и еле идет. Бек пытается его поддерживать, но руки его дрожат, да и обильный пот выдает душевное волнение. Главнокомандующий, который еще вчера утром был полон надежд на собственное безоблачное будущее, казалось, всего за сутки годами догнал своего президента. Складковский пытается выглядеть достойно, даже где-то надменно, но его подводит левая щека и общее впечатление смазывается нервным тиком. Зато мы во главе с Ворошиловым — орлы! Разорвем любого! В первую очередь Эйзенштейна, который хочет от нас каких-то гримас и уже достал своим «не верю»! Маршал попробовал было возмутиться, но нарвался на отповедь.
— Товарищ Эйзенштейн, что вы себе позволяете?!
— Вы и ваши люди, товарищ Ворошилов, свое дело сделали. Молодцы! Теперь я делаю свое! И имеет оно, как сказал товарищ Сталин, давая это поручение, огромное, решающее политическое значение! Так что потрудитесь делать то, что вам велят! Вы здесь всего лишь актер и обязаны слушаться режиссера! Или вы думаете, что я сюда с камерами прилетел, что вы перед
— Какая, какая ярость?!! — отреагировал нарком обороны на запретное слово как бык на красную тряпку, распаляясь все больше.
— Товарищ маршал, благородная ярость к дворянскому сословию отношения не имеет и присуща всем честным людям без исключения, — поспешил я вступиться за перегнувшего палку киношника, пока беды не случилось. — Недаром в песне поется: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война».
— Не знаю такой песни! — все еще грозно сверкая глазами, отмахнулся от меня Клим Ефремович, но и на Эзенштейна набрасываться не стал.
— Конечно, с восемьсот двенадцатого года много воды утекло… — объяснил я казус, осознав, что впопыхах брякнул лишнего. Ладно, проехали, надеюсь, через пару лет забудется…
Сходимся одновременно. Подаю наркому обороны СССР красную папку и товарищ Ворошилов громко зачитывает акт о капитуляции на русском языке. Капитан госбезопасности Судоплатов после выступления маршала передает такую же папку противной стороне. Читает, взаимно, Рыдз-Смиглы. По-польски и не столь четко, часто сбиваясь. Ворошилов приглашает польскую сторону сесть на подготовленные только для них четыре стула за стол и подписать каждый из экземпляров. Поляки выполняют команду без перевода, все оговорено заранее. Поочередно ставят свои автографы и встают. Полковник Родимцев забирает со стола оба экземпляра акта и отходит. Рыдз-Смиглы, Складковский и Бек достают свои сабли и кладут эфесами вперед на пурпур. Из-за наших спин подходит отделение десантников и берет теперь уже официально пленных поляков под конвой и ведет во дворец, разоружая и сменяя в карауле у дверей моих «махновцев» в польской форме. Мотор! Снято!
— Фуххх! — выдохнул я.
— Связь с Москвой! Быстро!!! — приказал Ворошилов.
— Нужен еще один дубль! — воскликнул Эйзенштейн.
— Не верю!!! — рассмеялся, несмотря на слабость, Судоплатов.
Эпизод 23
Никогда не замечал за собой страсти к лошадям. Вернее, никогда об этом просто не думал. Ни в этой, ни в прошлой жизни иметь с ними дело мне просто не приходилось. Но вот ведь случай, который, по замыслу некоторых, должен был превратиться в несчастный! Вяхра, вороного коня-трехлетку подарил мне польский полковник, командир 18-й номерной кавбригады, сказав, что был его и вообще — лучший четвероногий друг на свете. Никогда б с ним не расстался, если б все так не повернулось! А я что? Я подарки люблю! Подошел, взял повод горячившегося коня, пропустив мимо сознания, что полковник сам почему-то не в седле ко мне подъехал, а пешком притопал, держа Вяхра прямо за узду. Коняга, почувствовав смену руки и некоторую свободу, тут же взвился на дыбы, норовя врезать мне копытом, но не на того напал. Не первый год замужем и привычка уходить с линии атаки, будь то конь, человек или вообще чудище неведомое, въелась в мозг намертво, управляя телом даже помимо сознания. Шагнув влево и, одновременно, сократив дистанцию я силой и весом потянул морду вниз, возвращая подарок на четыре ноги, обнял его за морду, тихо поругал шепотом в ухо за шалости и, сам того от себя не ожидая, лихо, не касаясь стремян, взлетел в седло. Уж после этого опомнился, сообразив, что проделал все на рефлексах, которых у меня быть не могло! Ну, раз сознание победило и я на коне, то грешно было б не попробовать прокатиться. К моему удивлению, а также удивлению полковника и прочих видевших это поляков, у меня получилось! Сначала шагом, потом рысью и, наконец, галопом погнал Вяхра по полю, а вернувшись, сердечно поблагодарил комбрига, который тут же поспешил смыться. Уж потом подошел польский солдат, пути которого здесь с офицерами расходились, им в Литву, ему до хаты, и признался через переводчика, что Вяхром в бригаде вороного никто не называл, только Холерой, то бишь Чертом по-польски. И сажали на него исключительно тех, кто крупно провинился. Числясь в Кресовской кавбригаде он попал на войну только с третьего раза, оставшись в конюшне после ухода бригады второочередной. Лишь только их бригада, 18-я третьей очереди, взяла его потому, что больше лошадей просто не было. Вяхра за строптивость, яростную злобу, дьявольскую изобретательность в деле увечья собственных седоков много, нещадно и без толку били, чуть было уж совсем не пустили на мясо, но тут случилась капитуляция и конь уцелел. А я-то думаю, что это полкан ко мне таким уважением воспылал! Подарочек-то с двойным дном оказался! Мечтал, зараза, наверное, что я шею себе сверну! Не тут то было! С Вяхром, к удивлению всех, взаимопонимание, уважение и даже дружба у меня сразу наладились. При том, что по отношению ко всем остальным он ничуть не переменился. Кубанцы из 3-го казачьего, знавшие в лошадях толк, запретили мне подпускать вороного не только к коням, чтоб не грызся со всеми, но и к кобылицам, чтоб потомства от него, не дай Бог, не было! Несмотря на то, что красоты, силы и выносливости Вяхр был просто изумительной!