10 вождей. От Ленина до Путина
Шрифт:
Ельцин полнее, чем кто-либо, находясь в самом «штабе» коммунистической партии, почувствовал, что она не способна на коренное самореформирование. Лучшее, на что может пойти это ленинское детище, – внешняя либерализация и освобождение лишь от некоторых одиозных догм и постулатов.
Мне много раз приходилось встречаться и подолгу беседовать вдвоем с Борисом Николаевичем Ельциным. После того как меня изгнали из Главпура, а затем из Института военной истории, я ушел к Ельцину и задолго до августа 1991 года стал его советником. Впервые мы встретились за два года до этого. Мне кажется, что я хорошо понял и изучил философию души этого незаурядного человека. Может быть, успею написать об этом отдельно. Я не боюсь выглядеть тенденциозным
Правда, было это далеко не сразу. Но Ельцин уже через год своего секретарства в столице почувствовал глухую ревность Горбачева к его растущей популярности. Ему показалось, что перестройка во многом декоративна, поверхностна и не задевает глубинных основ строя. Ельцин испытывает глубокое внутреннее неудовлетворение от общего состояния перестроечного процесса, хотя Горбачев чуть ли не ежемесячно говорит о новых его «этапах».
В сентябре 1987 года, за два месяца до семидесятилетия Октябрьской революции, Ельцин после долгих размышлений направляет личное письмо генсеку в Пицунду, где тот в это время отдыхает.
Московский секретарь пишет о своем ощущении, что он «лишний», «неудобный» в политбюро: его прямота и стиль работы плохо вписываются в работу этого высшего органа. В конце письма Ельцин твердо заявляет:
«Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением». Фельдъегерская связь работала как хорошие часы. В тот же день в почте Горбачева на юге было это письмо.
Но ответа – ни письменного, ни телефонного – с юга не последовало. Приехав, Горбачев через неделю позвонил Ельцину и сказал:
– Поговорим о твоем письме позже.
И вновь ни звука. До пленума в октябре…
Приближается семидесятилетие Октября. На очередном заседании политбюро, состоявшемся 15 октября 1987 года, его члены около четырех часов обсуждали проект доклада на торжествах. Идет долгий, детальный разговор. Судя по стенограмме, вновь больше всех говорит сам генеральный секретарь. Чем и сегодня поражает обсуждение доклада, так это фактической реабилитацией Сталина, а значит, и сталинизма. Горбачев даже заявил, что в 20-30-е годы Сталин защитил «ленинскую концепцию революции» и в этом «огромная заслуга Сталина». Так говорить о диктаторе, репрессировавшем 21,5 миллиона своих соотечественников?! Ведь XX съезд состоялся более 20 лет назад. По крайней мере, о «большом терроре» знали многое…
И второе: глубокая настороженность членов политбюро ко всему стихийно-демократическому, новаторскому, вышедшему не из кабинетов ЦК, к тому, что может хоть как-то «зацепить» традиционные постулаты ленинизма. Достаточно прочесть стенограмму этого заседания (она очень красноречива), чтобы почувствовать: перестройка для партии была способом выживания, некоей модернизации и «осовременивания». В этом заложено глубокое противоречие: чего хотела и чего ждала от перестройки партийная номенклатура (особенно высшая) и что надеялся получить народ, по крайней мере его «думающая» часть. Сохранить, «обновить» партию и систему – с одной стороны, и, с другой – заложить основы нового общества, без большевиков (даже современных). Обсуждение проекта доклада на политбюро показало, что это противоречие было реальным, что в конце концов привело к краху КПСС.
Ельцин выступал седьмым. Говорил достаточно традиционно, хотя едва ли забыл, что месяц назад направил письмо Горбачеву с просьбой о своей отставке. Но никакого ответа так и не получил. Впрочем, молчаливый ответ Горбачева Ельцину на этом заседании прозвучал. И тот это понял.
Ельцин предложил в докладе говорить не только о Ленине, но и о его ближайших соратниках.
Горбачев его привычно перебил и разразился длиннейшей тирадой, которая, сегодня для меня это ясно, касалась не только доклада, но и письма об отставке Ельцина:
«Горбачев:…Когда речь идет о личных моментах на уровне большой политики и когда это касается больших политиков, то часто эти личные амбиции, претензии, неумение трудиться в коллективе и так далее, и так далее, способны трансформироваться и в политическую позицию человека. Так что тут, понимаете, очень все непросто, диалектика тончайшая…» {1146}
Слова Горбачева, использующего тему обсуждения доклада и мотивы включения в него текста о соратниках вождя, адресуются эзоповым языком непосредственно к Ельцину. Думаю, Борис Николаевич все это понял и, когда наконец генсек замолчал, обострил свое дальнейшее выступление: «… Очень важна тема развивающейся в стране перестройки, очень важны вопросы о сроках, времени, на которое рассчитана начатая перестройка. Здесь люди ждут очень четких формулировок. Вообще выписывается у нас с вами все-таки, что перестройка – это где-то 15–20 лет, то есть долговременная политика. А ближайшие неотложные задачи мы должны решить буквально за 2–3–5 лет. Об этом надо сказать».
1146
АПРФ. Рабочая запись заседания политбюро от 15 октября 1987 г. Л. 138.
«Горбачев: Вопрос о сроках заслуживает того, чтобы его обдумать…» {1147}
В небольшое выступление Ельцина Горбачев счел нужным бесцеремонно вмешаться шесть (!) раз. В общей сложности эти «внедрения» заняли столько же времени, сколько и само выступление Ельцина.
Вопрос о неудовлетворенности ходом перестройки Ельцин выразил в форме критики отсутствия ее временных параметров, что «дезориентирует людей», лишает их методологических ориентиров.
1147
АПРФ. Рабочая запись заседания политбюро от 15 октября 1987 г. Л. 139–140.
Выступление Ельцина имело свое продолжение. Через неделю, 21 октября 1987 года, состоялся очередной пленум ЦК. Обсуждали проект того же доклада к семидесятилетию Октября. Все «катилось» как обычно. Поддерживали политбюро, генерального секретаря, говорили попутно о местных проблемах. Горбачев всем умело дирижировал. За два с половиной года «генсекства» он уже вжился в роль «вождя». Вдруг поднял руку Ельцин. Все это видели. Не дать слова было нельзя.
Борис Николаевич как-то неуверенно вышел на трибуну, не очень складно говорил. Наступила тишина. В глазах большинства членов ЦК он уже прослыл «народником», «охотником за дешевой популярностью», «партизаном», которого с удовольствием цитирует западная пресса. Зал затих в ожидании.
В его слабо скроенной и плохо продуманной речи тем не менее совершенно определенно прозвучали два момента, которые были необычными для такого форума. Высоко возвышаясь над трибуной, Ельцин, волнуясь, говорил: «…То, что было сказано на съезде в отношении перестройки за два-три года, – два года прошло или почти проходит, сейчас снова указывается на то, что опять два-три года, – это очень дезориентирует людей, дезориентирует партию, дезориентирует все массы, поскольку мы, зная настроения людей, сейчас чувствуем волнообразный характер отношения к перестройке…»