5/4 накануне тишины
Шрифт:
— …Опять.
Жена повернула к нему лицо, пугающе молодое — освободившееся совсем недавно от своей приветливости, не оставившей даже двух улыбчивых морщинок по углам рта,
— будто — и — не — было — их — никогда —
и как же это страшно, когда у женщины в годах —
гладкое лицо!
— Опять…Птица. Висит… надо мной…
Жена смотрела на Цахилганова сквозь истончённые веки, будто слепая:
— Когти! — беспокоилась она. — …Это коршун? Или… Лунь. Лунь… Не знаю!
— Где? — Цахилганов обвёл взглядом палату — стены, до половины замазанные зелёной краской, потолок в жёлтых разводах сырости, похожих на выцветшую карту рек. Подскажи, Люба!..
Полудетские руки жены раскинуты, как на распятье.
И голубоватые вены на них тоже похожи на реки,
но только живущие.
Две искусственные тонкие жилки тянутся к ним
от высоких капельниц.
Синие кровеносные русла несут в себе то,
что назначает реаниматор Барыбин.
И только потому Любовь ещё жива.
— Здесь… — жена отвернулась от Цахилганова. — Или не коршун… Сыч… Мне плохо видно… Опять… Тебя нет. Давно… Почему тебя нет… нигде?
Неровный коричневый полукруг-полунимб в изголовье реанимационной кровати заметно потемнел: за окном по низкому небу шли облака.
Цахилганов опять помотал руками во все стороны над белым её платком, отгоняя Любино виденье.
— …Всё? — спросил он и, уныло вздохнув, ушёл смотреть в синеющее сумрачное окно.
Нет, как там не крути, а если тебе не отвечает Любовь… Если тебя покидает Любовь… Если тебя покидает любовь ко всему, что ты любил когда-то, значит, уже скоро —
скоро — в — эту — блестящую — мокрую — степь —
и ему, Цахилганову, тоже…
Всех поглотит, рано или поздно,
вечная обветренная степь,
поросшая прежде только серебристым ковылём
и нежной терпкой полынью,
а теперь — караганником;
кустарником, стебли которого вытягивают из многострадальной этой земли лишь траурные — скорбные соки.
Земля сомкнётся над каждым, как смыкается вода. Над жертвой и палачом, одна и та же земля –
сомкнётся — бесследно — над — Любовью — над — ним — когда — нибудь…
А город, в который он так рвался для душевного отдохновения, — он только для живых, думал Цахилганов в палате. И скоро, скоро, в нём будут жить
совсем другие люди,
не помнящие о прежних…
Отсюда Караган —
с его толстостенными домами, о стены которых всё время бьётся упрямый, сильный, видимый ветер,
город —
с веретёнами неспокойных тополей вдоль шершавых тротуаров, с пожизненно угрюмыми прохожими,
не виден.
Хоть и крепкий он, построенный ссыльными под конвоем, но и в нём пребыванье каждого — временное, как на
Надо — же — везде — пребыванье — человека — временное — но — почему-то — об — этом — не — помнишь — когда — живёт — и — улыбается — и — смеётся — и — плачет — и — ждёт — тебя — Любовь — а — когда — этого — нет — душа — только — зябнет — на — вечном — вокзальном — сквозняке — и — не — радуется — тому — что — она — вечная…
— Вы просили ваш телевизор принести. Вот вам!
— Благодарю, Мария. А кто отломил ему рог?
Мария топчется на пороге:
— Там, в прозекторской, с двумя рогами стоял, работал. А тут… Извините. Ну, может, ввинтите как-нибудь? Если вы по рогам мастер, конечно.
— Мастер. Именно по рогам. Бо-о-ольшой мастер!.. Как, впрочем, и по копытам… Ввинчу. Уж непременно, Мария. Потому что ро2 га должно быть два! У телевизора,
как у всякой порядочной нечисти…
Ящичек включился сразу: человеческий самец и самка влажно елозили по губам губами, чавкая и чмокая,
— ну — свиньи — и — свиньи —
но вот самец изловчился и втянул в рот женское лицо едва не до бровей. В резком приступе отвращенья Цахилганов стукнул по ящичку кулаком:
— Тошно! Изыди… Вампирят, сволочи.
Изображенье вздрогнуло от удара, зарябило, а звук сбился на шорох, шум, шелест,
словно экран заносила эфирная пыльная буря.
И тут пыль, опять…
Боже, отчего же, отчего так мучит Цахилганова, совсем не причастного к репрессиям, этот страх — слепящий, иссушающий, колючий страх перед чёрной пылью Карагана? Перед летающим по ветру, бьющимся в стёкла окон, прахом?
Неужто вправду мы наследуем грехи вместе с группой крови и несём их в себе вечно, не находя покоя?
Наконец он нашёл нужную кнопку.
И всё стихло…
Уж лучше смотреть в экран окна.
Своих больных город отодвинул на самый край — больничные корпуса глядят туда, где небо, степь и кромка далёкого горизонта,
и обширные, на многие километры,
провалы от брошенных шахт.
А умершим город оставил одну только степь, с её тремя городскими кладбищами за дальними террикониками.
Выходит, для успокоенья Цахилганов спешил — туда? В Караган мёртвых? Воистину, спешащий спешит к могиле…
И дальше, чем мёртвых, город отодвинул от себя полумёртвых-полуживых, огородив их колючей проволокой, как зверей. Тех, кого называют уголовниками. Не пропадать же было совсем лагерям, оставшимся после политзаключённых…