5/4 накануне тишины
Шрифт:
The sun so hot i froze to death…
— Да ладно пугать-то! — отмахнулся Цахилганов. — Забьём как-нибудь свою совесть транквилизаторами, чтоб не сильно пищала, и тогда нам всё по барабану. Кто не с Хозяевами планеты, тот — в числе смертников. Именно тот! Это и козе теперь понятно. А уж мы-то — проживём. И не плохо.
Есть, в конце концов, таблетки от шиза! У того же реаниматора — у Барыбина есть!
— …И есть Митька Рудый,
— путём — всемирного — лагерного — капитализма — да — этот — абрикос — начал — действовать — сам — без — тебя.
— Ещё бы, он в самых верхах нынче, ему и карты в руки, — лениво поддакнул себе Внешнему Цахилганов.
— И чёрное Солнце бывшего Союза воссияет вновь! Чтобы обогревать лишь властителей мира! И успокоится тогда Солнце живое, ибо людские энергии будут утилизированы здесь, на земле, для успешного поглощения мировым капиталом!..
— Что ж? Браво, западник — браво, Рудый, специалист по идеологическим внешним сношениям –
успешно — сношаемый — в — мрак — дерьма — ибо — малая — адская — бездна — призывает — адскую — же — большую — бездну — хотя — бы — и — политическую.
Однако Цахилганов был недоволен такой своей логической виньеткой: чем, собственно, один порок хуже или лучше другого? А сколько их у каждого! И он чувствовал сейчас сильнейшую потребность оправдывать любой вид греха,
потому как… ему не хотелось верить
в святость кого бы то ни было,
а именно — в непорочность святости!
Он всё не мог забыть постыдной своей трусости при появлении странного Старца, прошедшего недавно сквозь палату.
— Кстати, кто это был? — подозрительно спросил Цахилганов. — Ну, тот, из-за которого я едва не вышиб лбом дверь?
— А-а… Из Византии пятого века. Они ходят иногда, святые из прошлого, по местам, где сосредоточены людские страданья. И, в той или иной форме, оставляют людям знанья, добытые своим аскетическим подвигом. Помогают. Если бы не колоссальная вспышка на Солнце, ты бы его не заметил. Да что тебе до тех, кто молится за род людской в вечности?..
— А наблюдал ли ты, — спросил он себя, Внешнего, — что наши нестяжатели очень хорошо умеют говорить о бренности жизни — не знавшие её радостей и не имевшие лишней копейки. Кто богатство презирает? Да тот, для кого оно недостижимо. А кинь ему та же Америка хорошую сумму — вот тут-то он от всякой своей святости и излечится мигом… Нищие, между прочим, самый сребролюбивый народ! Замечено: они оч-ч-чень алчны. Так что, святость аскетическая, брат ты мой, — достояние тех, кто сам ничего не стоит!
То есть вот, ничегошеньки…
Внешний,
и теперь безмолвствовал
озадаченно.
— Да! Жалко Любу… Жалко мелких людишек, которых быстро, стремительно сживают со свету, — бормотал Цахилганов, развернувшись на кушетке. — Жалко святых, изморивших себя постами. Всех жалко, кого никто не купил и никто не купит. Обречённых, значит. На нужду. На вымиранье.
— На вечную жизнь, то есть.
— Вот мы и говорим всем им: счастливого пути
на тот свет, — раздражённо прикрикнул в зеркало Цахилганов. — Всем чистеньким. Кто не с нами,
— всем — уходящим — в — небытиё —
счастливо добраться да небесного блаженства. С нами же, на земле, останется обслуга — и довольно того.
— А как же Любовь? — спросил Внешний. — Разве она с такими, как ты?..
Что же, прощаешься с ней тем самым?
Ничего не ответив на это, Цахилганов решил полежать без всякой мысли.
Ветер снова взвыл, задребезжал стёклами в рамах — и стих, упав на дно
вентиляционных больничных колодцев.
Может, билет на самолёт заказать?
Вырваться отсюда на неделю
хорошо бы.
— …Так, значит, из Византии он? Тот, в лохмотьях? Который приходил из глубины веков?…А по виду, так с паперти нашей, — Цахилганову всё же было не по себе. — Задержись он в этом измерении, я бы ему, пожалуй, хорошо подал. Порадовал бы нищего.
— Нищего? — удивился Внешний. — Не сказал бы. Отец его был воеводой в императорском войске всё-таки… Вроде твоего отца, только повыше в должности. Да и он сам, Иоанн — служил в сане архиепископа в Константинополе. Боролся против тех, кто обирает народ, к сведенью твоему. И главное — обличал! Обличал сильных мира сего в проповедях своих, прилюдно… Боялись его олигархи пятого века, конечно. Не то, что наших архиепископов, перед злом смиряющихся…
Бич России — покорность злу, как данности свыше. Никак не может Россия направить гнев свой на врагов, если враги — не явные.
— И потому гложет себя же! — согласился Цахилганов. — Россия… Друг друга зато мы изводим весьма охотно.
Как это азиаты про нас издавна поговаривают, за нашими спинами? Раскосые, плосколицые? «В годину бедствий русские бывают сыты тем, что пожирают друг друга»… Не забыть бы сказать это Степаниде,
народной заступнице оголтелой.
В назиданье.
А то такая бензопила выросла! Не остановить.
— В самом деле, давненько я не звонил своему политическому оппоненту. Оппоненту в юбке и в солдатских бутсах.