5/4 накануне тишины
Шрифт:
степные тоскливые пейзажи —
с — померкшими — колючками — звёзд — над — лагерными — прожекторами — ослепительно — сияющими — в — кромешной — лагерной — ночи.
Эманации безвестных заключённых художников,
погребённых под чёрной пылью Карагана,
все, все они — здесь!
И в этих эманациях живёт его собственная дочь — светловолосая внучка товарища полковника,
полковника Цахилганова.
И в этой её, пустой теперь, комнате полковничий сын Цахилганов не может сидеть почему-то
дольше пяти минут…
Надо
— когда — всё — кончится —
а то поскрипывает шея, будто позвонки заржавели. Никогда ещё Цахилганов так не сутулился, как здесь, в больнице. Разогнул бы его кто-нибудь поскорее, в жаркой сауне,
— когда — кончится — всё…
И продрог он тут, конечно, основательно, и лекарством пропах… Душистый пар со зверобоем, немножко перцовки, а потом — спать, долго спать под тёплым мягким одеялом. И никаких излишеств…
Массажистки — те только гладят,
— когда — что? — кончится — не — понимал — он — себя —
а не разминают как следует,
— когда — кончатся — безумные — вспышки — на — Солнце — будь — они — неладны —
эти слаборукие нежные крошки,
кошки, любящие дорогие сапожки,
одёжки, брошки-серёжки и…
потанцевать.
Женщины, женщины! Отвлекающие от серьёзных дум женщины! Они всегда стремятся зависеть от кого-то, потому что только из своей зависимости умеют виртуозно извлекать всевозможные выгоды и жизненные удобства…
Впрочем, это лишь те изысканные фокусницы,
единственная настоящая специальность которых —
быть
женщинами.
За дверью, по коридору, громко затопали. Потом грубо закричали две медички почти одновременно:
— Где Барыбин? Там люди погибают. Где Барыбин? Две «скорых» стоят!.. Крепи в штреках все сгнившие, опять рухнули, на восьмой. Шахтёров задавило. Где Барыбин?!! Хорошо ещё, покойников нет…
— Сплюнь!.. Там Барыбин. Там Барыбин, в том крыле. И нечего по этому отделению бегать… С высшим образованием, а мечется вечно, не там, где надо. Кабинет в другой стороне! Дурдом, а не реанимация.
— Размечталась — дурдом! С такими работниками тут сплошной морг скоро будет, а не дурдом.
— А много я наработаю с одним градусником?
— Засунь свой градусник.
— Эх. А ещё — с дипломом.
Топот прокатился в обратную сторону и стих.
Цахилганов снисходительно усмехнулся — он не любил грубых, раздражённых, деловых женщин.
Уродки цивилизации. На службе они — Гермесы, дома — Афродиты… Гермесо-Афродитки…
Вдруг Цахилганов снова почувствовал, что мир наблюдает за ним
и ждёт от него какого-то решения…
Какого?
Высшая — свобода — быть — свободным — от — свободы — бормотал — меж — тем — Внешний — высшая — свобода — быть — свободным — от — своих — желаний…
И Цахилганов наконец вслушался в слабое звучание этих слов.
— Ах, вот куда ты меня сегодня увлекаешь! — удивился он. — В положение раба упорно заманиваешь.
Эй, Фауст! Патрон! Ведь правда, многоуважаемый, что лучше всего стрелять в обе стороны одновременно, а не только в одну лупить нещадно? То бишь, по самому себе?
Но никто не отозвался в ответ.
Тогда Цахилганов снова направился к ещё невнятному весеннему свету.
— Да! Мы разламывали клетки несвободы — клетки, созданные нашими отцами! — с вызовом произнёс Цахилганов. — Теперь эти клетки рушатся сами собою. Да, инерция разрушения идёт по стране, она теперь неостановима. И рушатся клетки советских зданий, рушатся клетки семей, рушатся штреки. Всё рушится! Весь мир!.. И глупо мучиться по этому поводу, когда ты ничего уже не можешь изменить. Не лучше ли предаться восторгу разрушенья, раз нет другого выхода?.. Рушимся мы — наши души норовят покинуть нас ещё при жизни. Но пусть они вырываются на волю весёлыми! Лёгкими как птицы!..
— Зачем? — прошептала Любовь.
— Затем, что созидательность несвободы уж больно была пресна! — ответил он ей с раздраженьем. — И я в неё не помещался никогда. Если честно-то…
К чему обманывать себя,
пытаясь натужно каяться?
Цахилганов мог прожить лишь так, как он прожил,
— несмотря — на — жуткие — разрушительные — последствия — тех — умонастроений — для — бывшей — огромной — страны — и — для — её — государственности.
— Зато мы сумели ощутить себя сверхлюдьми! И ради этого, право, стоило жить, — упрямо и возбуждённо сказал он, переходя в резкую оборону от самого себя. — Даже дети рвутся к всесокрушающей свободе!..
Да-да, чистые невинные детки
вдруг принимаются ломать свои игрушки,
как маленькие упорные изверги,
дабы ощутить себя — над правилами и вне их.
Рамки правил, рано или поздно, любой, любой человек начинает испытывать на изгиб, на излом, на прочность — в семье, на работе, в стране! И это — так!..
— Мир, доведённый до абсурда, стремится к порядку, — то ли спросил, то ли уточнил Внешний. — Порядок, доведённый до абсурда, стремится к хаосу. И так — всякий раз…
Внешний говорил ещё что-то. Но Цахилганов уже не слушал.
— Мы хотели быть людьми вне социалистического строя!.. — говорил он в окно, словно с удовольствием мстил себе, другому. — Да, мы не могли тогда по молодости лет придавать этому особого значенья — тому, что строй создан неправедно. Но мы явились слепыми орудиями Высшего Промысла: нами уничтожалось общество, выстроенное неправедно и жестоко — «гуманное», видите ли, общество, расцветшее на крови соотечественников… Оно должно было разрушиться! С нашей ли помощью, с чьей-то иной. Потому как… кругом шешнадцать — не бывает!