5/4 накануне тишины
Шрифт:
Он чуть было не попросил Внешнего подать ему сотку.
Подниматься пришлось, конечно, самому.
— А может, мы, русские, сами себе устраиваем жесточайший естественный отбор? Какого не могут позволить в своей среде малые нации? — бормотал он, отыскивая сотовый аппарат в тумбочке. — Устраиваем — безжалостно-подлым, равнодушным, предательским отношеньем друг к другу, и в том-то наша сила?.. Алло! Степанида?.. Хотя и среди малых народов иногда, временами, вспыхивают отдельные братоубийственные… Алло!
— Ну, —
— Степанида!
— Что стряслось? Неужто тебя мысль посетила?
— А знаешь ли ты, как говорят про нас, русских, всяческие азиаты?
— Нет, — прокашливалась она заспанно. — И про численность населения на острове Мадагаскар тоже не знаю. Доволен?
— …Ты что там делаешь?
— Сплю. Крепко.
— Не хочешь разговаривать с собственным отцом?
— Родительское чувство у тебя проявляется крайне редко и крайне не вовремя, — заметила дочь неучтиво.
— …А погода у вас какая? — заинтересовался вдруг он. — Погода?
— Хорошая. Град идёт.
— Серьёзно? — оживлённо расспрашивал Цахилганов. — …И крупный?
— С мышиное яйцо.
— Надо же!
Глупо изумившись, он смолк:
Степанида уже положила трубку.
— Вот тебе и естественный отбор, — спрятал телефон Цахилганов.
Внешнему разговор этот, видно, казался либо слишком болезненным, либо слишком скучным: он оставался безучастным. И тогда Цахилганов продолжил, вытянувшись снова, заложив руки под голову:
— Ну, я-то в естественном отборе — точно: участвую во все лопатки. Наказываю развратников! И поделом им, так ведь?
— Как сказать, — норовил уклониться Внешний.
— Нет, давай поглядим на это с такой стороны. А не занимаюсь ли я, грешный, как раз праведным делом? Разоряю грешников. Тем, что продаю им порнуху. Так ведь?
Это даже очень нравственно: безжалостно наказывать порочного — рублём.
Обираю их, гадов, и буду обирать!
— Не так уж сильно и обираешь. Тебе ведь лень разворачивать большое дело. С большими хлопотами и с большой суетой. К счастью, лень.
— Решительно лень! Потому что… Всё, что сложно, того не существует, — с удовольствием, в который раз, подтвердил Цахилганов. — Ну, немного обираю, немного…
Да, обирает немного — но денно и нощно,
потому в подвале, под его офисом, сидят,
в три смены, бледные писари,
перед тремя сотнями нагретых панасоников,
с пультами в руках,
и копируют, копируют порнофильмы.
А дежурный малый с коротким ножом вспарывает и вспарывает целлофан над очередным картонным коробом, готовя чистые видеокассеты к записи,
— и — не — разгибает — этот — малый — спины — своей — сильной — по — десять — часов — в — сутки —
но Цахилганов и платит! В отличие от многих, ничего-то в этой жизни, между прочим, не умеющих, как только вымирать от своей честности и от порядочности своей.
Он даёт работу и пропитанье малым
А смотрит ли в безысходности человек, достаточно ли чиста рука, протянувшая ему хлеб насущный?
Белые рабы, загнанные в подвал Цахилганова, множителя порнографии, готовы руки ему целовать. Лишь бы не потерять возможность быть его безропотными слугами, слугами порока. Потому как безработица — это затяжная, тяжёлая смерть. И ею медленно умирают миллионы на просторах расколотого Союза…
— Да знаешь ли ты, макрокосм, кто такой Цахилганов?!.. Я спаситель тех несчастных, которые мечтают о труде! И я же — разоритель развратников!
…Герой демократического труда, короче.
— Ты — множитель греха, вообще-то, — уточнил Внеш-
ний без особой охоты. — Соблазняешь своей продукцией нестойких, несмышлёных. Собственно, ты ничем не отличаешься от содержателей весёлых домов, сутенёров, оголённых певиц, сверкающих ляжками напоказ, ну и прочей подобной же мрази.
В ту минуту будто грозная тень Старца запечатлелась на стене —
и пропала.
— Облако прошло, — успокоил себя Цахилганов, всё ещё приглядываясь. — Мимолётное. Странное облако… Разумеется, я копирую грех. Но грех, который сохраняет людям жизни!
Однако голос Старца всё же раздался — с опозданием,
и был он теперь весьма далёк:
— …Один — неправдою собрал, грабя грабил; другой — питался. Один грехи собрал, гнев и ярость — другой грехам и гневу причастился и зленно за то осудится…
Что ж это такое? Совсем стёрлись границы меж веками, что ли? Уже? Насовсем?
— …Один — неправдою собрал, грабя грабил; другой — питался, — повторяло пространство всё тише. — Один грехи собрал — другой грехам причастился…
и — зленно — за — то — осудится…
Наступило молчанье. Не глубокое, а так:
рассеянное, растрёпанное, безысходное…
— Ну, — спросил Внешний. — Ты ещё что-то хочешь знать о нём?
— Отбой! — Цахилганов сел и замахал руками, будто выгоняя из палаты лишнее знание. — Пусть — Апокалипсис, пусть он грядёт, благодаря нам, цахилгановым… Зато я брал от жизни всё! Я и грешней-то других только потому, что мне больше фартило, чем остальным –
кому — фартит — тот — и — грешнее!
И уж не знаю, как там Византия, а Россия — точно: страна принудительной святости. Не добровольной! Была, и есть.
— …Пожалуй, — поразмыслив, согласился Внешний. — Потеряли возможность добровольной, византийской, святости — обрели
— с — Алексеем — Михайловичем — с — Петром — первым — с — Лениным —
возможность святости принудительной. И ещё более принудительной — со сворой нынешних, гарвардских, биронов. Никуда-то Русь от святости своей не денется.