7 октября

Иличевский Александр Викторович

Jeep нашелся в соседнем переулке, и Глухов нажал кнопку открывания дверей, чтобы усесться и завестись. Все началось с того, что… Но и там и там столько было пролито крови и спермы. В реальности здесь нужен трактат о любви мужской и женской — к Богу в том числе. Да, к Нему тоже. Глухов не понимал, почему теперь так уж неприлично говорить о Боге. На свете есть мало что настолько же интересное, как область темной материи, область тайны в ауре понимания, на место которой человечество норовит поставить что-то свое, как кустарь — товар на свободный прилавок на рынке. Мир могут счесть конечным только сволочи с амбициями, превышающими их способности. Когда-то Иван работал с одной набожной еврейкой — медсестрой, которая исподтишка обожала христианскую музыку и тайком слушала Баха, Генделя, Вивальди («Вань, зацени!» — и протягивала наушники). Кто бы ее осудил? Музыка — единственный язык, с помощью которого можно обратиться напрямую к Богу.

А пока что Глухов

проголодался. Он доберется до госпиталя, и там к десяти часам можно разжиться принесенными сестрой-хозяйкой творожками и вареными яйцами. Когда-то, еще до ковида, в столовой выдавали довеском свежие огурцы и помидоры. Но как давно это было. Так давно — не столько по времени, сколько из-за тьмы происшедшего, — что невозможно себе представить массу прошлого времени, разъятого на винтики и шестеренки — когда и что, — и тем более осознать. Чем дольше живешь, тем плотнее события набиваются в грудь и их не разобрать — так же как не понять, чем отличаются известные зимние вальсы у Свиридова и Хачатуряна.

А началось все с того, что однажды изнурительно жарким Апшеронским августом он забрел в Баку в книжный магазин, находившийся на первом этаже того самого высотного дома, в котором жил чемпион мира по шахматам Каспаров. Он увидел ее, склонившуюся над разложенными книгами, и стал держаться поблизости. В те времена евреи покидали город и страну и букинистические отделы были завалены прекрасными изданиями. Он бросил фразу-приманку — продавцу, но, по смыслу, ей: «Скажите, у вас есть неоплатоники?» Она подняла на него глаза от страницы. Через минуту он влетел вслед за ней в троллейбус. Оба кинули пятачки на панель водителю, и Глухов, качнувшись от рывка на светофоре, выдавил из себя: «Вы бывали когда-нибудь в Париже?» — «Нет». — «Я тоже. Видите, сколько у нас общего. Давайте познакомимся?»

Так Аня оказалась его первой белой дамой. Нет ничего более загадочного, чем влечение. Вопрос не в том, почему оно существует, но как происходит выбор торжества, с которым богиня решает воплотиться в той или иной особе для того или иного мужчины. Последовали дни и недели равнинного берега Каспия: отвесное солнце, купание далеко-далеко почти в открытом море, где, исчезнув из виду для всех, кто мог случайно появиться на пустынном берегу, они занимались любовью, хождения по ресторанам и чайханам в прибрежном парке, медленное, зачарованное возвращение по домам в разных концах города — он всегда провожал, в том числе и ради мучительных поцелуев на прощание под позывные незримого сверчка в подъезде, — «Зеленый театр» под открытым небом, где они смотрели гремевшую тогда перестроечную пьесу о ленинградских проститутках, мечтающих за иностранцев замуж — такая помесь Pretty Woman и «Москва слезам не верит». Актрисы, неосторожно сгоревшие днем на городском пляже, стягивали с себя одежду, морщась от боли, но все равно обнажались на сцене, показывая пунцовые от свежего загара шеи, бока, бедра.

Артемка теперь представлялся ему не девятнадцатилетним юнцом-новобранцем, а младенцем. Иван мысленно прижимал его к себе, целовал, кормил молоком из бутылочки, купал, вытирал, подкармливал снова и укладывал спать…

Сына жена назвала в честь своего старого друга и одноклассника — добряка Коваленко. А Глухова мать именовала в честь Вани Григорьева из «Псов Андромеды». В этом романе главный герой в детстве страдает от загадочной немоты. И мать потом не удивилась, когда ее Иван заговорил только в пять с половиной лет. «Немтыря!» — так его называла ласково бабушка, изъяснявшаяся на своем особом русском языке, вывезенном ею после голода 1933 года со Ставрополья. Она произносила так же необычно: «стула», а не «стул», «у комнате», а не «в комнате», «буряк», а не «свекла», «расстрастить», а не «разбавить горячую воду холодной», сделать менее страстной. Иван тогда и заговорил, когда однажды бабушка забыла расстрастить и вылила на него кастрюлю слишком нагретой воды. Немтыря испугался и завопил, да так, что бабушка едва не грохнулась в обморок при его крике: «Тьфу ты, черт! Чуть не утопила!»

В детстве Глухов был одержим воздухоплаванием. Страстно читал все о Линдберге и Амелии Эрхарт, а «Планета людей» Экзюпери ему и до сих пор казалась важнейшей книгой не только в его жизни, но и в истории человечества. Он был уверен, что когда-нибудь подобный манускрипт, исполненный нового зрения, появится и из-под пера астронавта. Влекомый беспрекословной интуицией, на каждом клочке бумаги Иван вырисовывал самолеты и устройство турбин, воображал, что конструирует новые летательные аппараты и движители, был зачарован физикой ламинарных потоков, на пальцах объяснявшей возникновение подъемной силы крыла. Ходил в авиамодельный кружок, где лобзиком из шпона выпиливал элероны, обтягивал крыло лавсаном и, зажав в тисках, заводил благодарно взвизгивающий движок ударом пальца по винту, жадно втягивая ноздрями керосиновый аромат чуда полета. Кордовые модели наматывали круги под тополями вокруг футбольной площадки

все детство Глухова, а поступать он думал в младших классах совсем не в физтех, а в Тамбовское летное училище. Однако наступившая из-за беспрерывного чтения книжек близорукость уберегла его от военщины — с тех пор польза библиотек ему была очевидна: прежде чем что-то сказать или сделать, надо сначала хорошо вчитаться. Тем не менее в полете самолета ему до сих пор виделась бесконечной красоты магия — он не мог оторвать взгляд, когда ехал по шоссе в то время, когда с полосы аэропорта параллельным курсом медленно поднимался грузовой кашалот — Boeing 747. А если приходилось летать, одним из самых ценимых им моментов полета был тот, когда при отрыве вдруг вся планета под ногами превращалась в обозримую карту. Он считал этот эффект тоже волшебным преображением — событием, некогда недоступным человечеству. «Вот почему Экзюпери произвел неизгладимое впечатление на читателей — тем, что обрел этот удивительный, не то птичий, не то божественный взгляд, осознающий, что каждый огонек на суше — это отдельная планета среди бесчисленной россыпи обитаемых планет, на каждой из которых хочется пожить, — так думал Глухов и добавлял: — Дальние мореплаватели, первопроходцы вообще очаровывали тем, что были приближены к сонму богов — силой выживания и преодоления и, конечно, добычей. Иные отправлялись не только за золотом. Недаром некоторые мистики забирались в неприступные горные районы — в надежде обрести магические способности гиперборейцев. Тут вспоминаются, конечно, Алистер Кроули, таскавший с собой на вершины, населенные только духами, рюкзак с книгами, и баварский король Людвиг, любивший в Альпах залечь на оттоманку перед стеклянной стеной своего монплезира с трубкой опиума в зубах. Гиперборейство порой выходило за рамки не только человеческих усилий, но и человеческого в принципе. Стоит вспомнить и брошенных на пути к вершине умирающих альпинистов, и то, что собак Амундсен кормил их же собратьями, таким образом уменьшив груз саней на пути к полюсу. Насколько я помню, из всех первых полярных предприятий лишь экспедиция Шеклтона обошлась без человеческих жертвоприношений. Скорее всего, без испытаний человечности не обойдется и инопланетная колонизация. Ибо человек, конечно, прежде всего есть "испытатель боли"…»

Иван поздно понял, что счастливо женатым можно быть только на белой богине, — и развелся лишь после того, как Артемке исполнилось одиннадцать. А перед его рождением шесть лет Ирина детей не хотела, все размышляла о чем-то. Из тех ее мыслей выходило так, что Глухов должен был перестать хотеть быть евреем (мать Глухова была из семьи катакомбных субботников, претерпевших от сталинских времен и ссылку, и лишение прав, так что набожностью он был вскормлен вместе с материнским молоком). Ирина хотела венчаться, но Глухов не столько ритуально, сколько онтологически был против. Ему не очень было понятно, почему его предки во многих поколениях старались быть евреями, а он должен сдать оплот сопротивления. Тогда Ирина отправилась к некоему старцу в монастырь под Тверью и тот повелел: «Не спи с ним, пока не повенчаетесь».

Так они и жили: ни под хупой, ни под венцом. Два года целибата, затем Иван переломил ситуацию, после чего все-таки родился сын, но любовь долго еще оставалась для него драматической составляющей жизни. Впрочем, как и стремление понять себя евреем, ради чего он изучал традицию и стал исповедовать религиозно-сионистские идеи, точнее, стал последователем рава Кука, поэтического гения преобразования иудаизма в современную модернистскую теорию жизни. Ясное дело, такие браки, в которых есть религиозные, мыслительные и пищевые противоречия, скорее являются перемирием, чем союзом. Однако на белой богине жениться рискованно и спорно, но тут уж либо пан, либо пропал. Поди еще ее найди.

Иван так бы и не развелся, если бы они не собрались в Израиль — после принятия «сиротского закона». Это стало последней каплей, да к тому же все и так шло к разрешению ситуации, а тут мадам Варда — семейная психологиня, к которой они наведывались во дворы близ Смоленской площади в попытке не то в самом деле развестись, не то счастливо зажить дальше, — возьми да скажи: «А что? Поезжайте. В Израиле многие создают новые семьи».

И они уехали. За три года пережили два периода улучшения отношений. Но на третий год летом Ирина вместе с Артемкой отправилась на дачу в Мозжинку на каникулы, после которых не вернулась в Израиль: вдруг перед началом учебного года она сообщила, что все кончено и теперь Иван сам решает, как ему жить дальше.

Созванивались по скайпу, Ирина сидела в геймерском кресле Артемки, закутавшись в теплую кофту и шарф — будто облачилась в латы перед решающим боем. Правда, август в Подмосковье тогда выдался дождливый. Говорила она бледно, безучастно — и он быстро понял, что на этот раз поезд ушел, никаких дискуссий. Испытал ощущение облегчения и провала одновременно. Настолько бездонного провала, что даже заглядывать в него было страшно. Но делать было нечего, и он поплыл потихоньку-полегоньку, стараясь не думать, какая под ним синяя, как вечернее небо, глубина. И — выплыл.