7 октября
Шрифт:
Впервые он увидел ее в общаге — в коридоре она восседала в позе лотоса перед приоткрытой дверью в комнату, из которой доносились завывания Роберта Планта: Led Zeppelin уже тогда были главной рок-группой жизни. На Ирине был красный спортивный костюм Adidas — недостижимый для смертных предмет моды его юности. Он подсел к ней и попросил прикурить. Он и сейчас помнит сладковатый привкус крепчайших Ligeros без фильтра, бумага которых делалась из сахарного тростника. Вскоре он увидел ее в факультетском клубе на дискотеке. Пьяная от счастья и шампанского, которое студенты пили по темным закуткам перед танцполом, она одиноко танцевала под Atom Heart Mother с лившимся шарфом в руках, подобно Айседоре Дункан — любительские движения тела, выражающие не то душу, не то пустое и неизъяснимое. Потом они отправились на ранней электричке в Москву и целый день гуляли по городу, к вечеру вернулись пешком в Долгопрудный. Это была большая прогулка, во время которой он не понял ничего, кроме того, что существует счастье жизни в весенней столице, где бульвары уже были усыпаны клейкой шелухой тополиных почек. Но что он помнит
А что такое любовь к детям? Животное чувство, смешанное с невротической досадой?
Вдруг Иван вспомнил, что Шерлоку недолго осталось. Года два — едва-едва. Но собачка прожила отличную жизнь. Он купил пса незадолго до отъезда в Израиль. Сделка состоялась под Ногинском, у заводчицы Натальи Петякиной. «Петякинские лабры» — хорошее название для псарни. Помнил, каким глупым был в первый год щенок. Сгрыз в доме все, до чего смог дотянуться. Кажется, рынок бытовой техники, сожранной лабрадорами, в одной только Америке превышает два миллиарда долларов. По лестнице его нельзя было спускать на поводке, поскольку сызмала слабые суставы — такая порода, — и Иван таскал его на руках. Пошли как-то по грибы в Мозжинке, так на обратном пути Шерлок настолько устал, что залез в ручей по уши и сидел там — отмокал, неженка. И снова Глухов вынужден был нести его на руках до дома. Но ничего, подрос и стал пловцом: неустанно гонял в озеро-реку-море за брошенной палкой или на треть наполненной пластиковой бутылкой.
Из детства Артемки он помнил четыре эпизода. То, как не уследил, как прозевал, когда сынок побежал по лужайке, споткнулся и стукнулся лбом о бетонную дорожку. Как отчаянно мчался по проселочному бездорожью в аптеку перед закрытием, потому что у ребенка поднялась температура. Как Артемка учился плавать и никак не мог пересилить себя и нырнуть, а тренерша макала его, макала, и как до слез было его жалко. Как он привел его в детсад — еще пустой, детей еще не доставили, — раздел, отвел в комнату для игр, а Артемка тихонько подошел к окну, взялся снизу за подоконник и стал с тоской смотреть на голые деревья, на ворон, в свете утренних сумерек кружащихся над ними.
В Москве они жили на Пресне, в купеческо-мещанском районе Малой Грузинской и Столярного переулка, рядом со Щукинским особняком, где в начале ХХ века во время визита в Москву бывал Анри Матисс. Многое Глухов на Пресне сумел, но главное — успел полюбить: лавки, сугробы, кафе, дворовые тропинки, магазины. Он ходил в гастроном «Мяснов» за венскими сосисками, в то время как Ирина из-за своего веганства питалась отдельно. Да и жили они словно рыба с собакой, по-вегански — такая разность темпераментов. К тому же Ирина мерзла при любой погоде, а Глухов изнемогал от малейшей оттепели. И тем хуже для него оказалась акклиматизация в Израиле, в Гуш-Дане, знаменитом своей влажной морской жарой: жизнь в нем возможна только вблизи кондиционера, который на Ближнем Востоке стал заменой семейного очага для бедняков. Но человек не блоха — ко всему привыкнет. Вот и Иван обучился летать на велосипеде по Тель-Авиву во влажных сумерках, выход из-под кондиционера в каковые, скажем на балкон покурить, равносилен был падению зассанного щенками матраса на голову: Шерлок в Рамат-Гане не пропустил ни одного бетонного угла — не миновали эти углы и другие собаки, обитавшие в городе чуть не в каждой квартире. Глухов научился терпеть во время пробежки по парку Яркон к морю и покрываться литрами пота. Еще и хозяин квартиры оказался незабываем, его звали Илан. Этот человек из Марокко регулярно повышал цену за съем и выкручивал Ивану руки, когда тот съезжал. Илан заставил его сделать ремонт, взял за каждую перегоревшую лампочку по сто шекелей и остался в памяти Глухова мучителем, ответственным за формулировку: «Лендлорд в Израиле страшнее, чем жизнь». В остальном квартира и житье в ней были прекрасны: соседство виллы английского посла придавало шарм местности, а когда Глухов выгуливал в ночи Шерлока, то, проходя у посольской калитки мимо подсвеченного герба Великобритании размером с щит Ахилла, невольно расправлял плечи — если бы он не был тем, кем являлся, то непременно был бы англичанином, потому что, будучи англичанином, легко быть немного сумасшедшим.
Конечно, Глухов скучал по Москве, вспоминал Пресню — баснословный все-таки район: когда-то бывшие мещанские огороды, зады Белорусского — выхода в Европу, главного военного вокзала страны, места стоянки цыганских таборов, места первого столичного зверинца, злачных притонов и водяных мельниц, красильных производств и портомоен, места баррикад и адреса «Облака в штанах» — Иван прожил в этой местности пятнадцать лет, и чего там только с ним не приключалось.
Жил он в Столярном переулке. Его пес, нынче завсегдатай Иудейской пустыни и Голанских высот, на Пресне обрел свой щенячий дом. Первой дрессуре его и Ивана обучил сосед по этажу Серега, купивший однокомнатную квартиру в столице, прибыв из лесов Белоруссии. Заработал он на нее поставками меда и картошки.
Мать Сереги — мужеподобная, коротко стриженная, вечно в джинсах — была сильно пьющей. Имелся у нее друг, с которым они частенько прикладывались к бутылке в конце дня, после работы на Ваганьковском рынке. Коренастый усатый мужик, имени которого
Заядлый рыбак и охотник, Серега внушал уважение своими уловами, с которыми возвращался с подмосковных водохранилищ, и знанием собачьей жизни. Шерлока он любил как своего, всегда готов был приласкать и научить полезному.
Однажды Глухов заметил, как мать Сереги — Марья — вдруг переменилась. Она протрезвела и ходила теперь какой-то посветлевшей. Марья словно бы вспомнила, что женщина: стала носить платье, причесываться. Нелепые голубенькие сухоцветы появлялись то в ее коротких волосах, то приколотыми на платье. И все казалось, когда Иван здоровался с ней, что она хочет что-то сказать. Она кротко улыбалась про себя.
Как вдруг Серега поделился: «Мать ходила по врачам. Сказали, жить ей — месяц-другой».
Иван не поверил. Эта рослая грубая, крикливая женщина, казалось, не способна была умереть.
Порой Глухов задумывался, что же она ему сказала бы, если б смогла? Что умирает? Что смерть облагораживает при своем приближении?
Марья умерла, друг ее куда-то делся, и Серега стал жить один.
Перед отъездом Глухова он купил щенка русского спаниеля и назвал его Макаром. Шерлок теперь иногда гуляет по пустыне, Макар носится по лесам и Пресне.
А Иван все чаще задумывается о том, что звезды понятнее, чем самые простые сухоцветы жизни.
Вот он и добрался: спустился по змеистой дороге в долину Эйн-Карема и въехал на территорию госпиталя. Машину (Jeep Patriot, 2009, серебристый металлик) Глухов ставил на «банане» — так называлась вытянутая вдоль косогора площадка — стоянка для сотрудников и студентов, которая находилась горным ярусом ниже основного комплекса зданий университетского госпиталя. Преодолев крутой подъем, он показал охраннику рабочую карточку, отметил время прибытия и спустился в бункерный — минус четвертый — этаж под землю, где были установлены медицинские ускорители для облучения онкологических больных. Пройдя мимо лифтов и «аквариума» регистратуры, Глухов свернул в длинный коридор, ведущий к самому новому (из трех) ускорителю, и увидел, что ему навстречу бредет мощная фигура в серой майке и джинсах, сильно намекающих на то, что их владелец недавно вставал на колени перед своим автомобилем: менял пробитое колесо. Сделав еще несколько шагов, Иван поднял приветственно руку и тут же опустил: начальник его отдела, а это был он — Джош Фердман, — не любил ни здороваться, ни прощаться и каждый раз отовсюду уходил по-английски, без послесловий. Это ему шло, как и то, что родители произвели его на свет в Лондоне, где он прожил до пяти лет. Иван иногда про себя называл Джоша «наша маленькая Англия» и тоже с ним не прощался, но порой здоровался, как сейчас. Характер главного физика госпиталя «Хадасса» четко укладывался в формулировку Глухова: англичане либо совершенно, даже в квадрате, нормальные, либо отчаянно сумасшедшие. Третьего не дано, третьим был, наверное, сам Глухов, а вот Джош был, конечно, сумасбродом. Одной из его выходок значилась поездка с семьей по Шотландии в доме на колесах. Туман, дождь, узкие горные дороги, непривычное левостороннее движение, холодрыга и плохо переключаемая коробка передач не были преградой для Джоша Фердмана, но стали ею для его жены и четырех детей, среди которых один был тогда грудничком, так что пришлось повернуть обратно. Ненормированный рабочий день придавал главному физику «Хадассы» летучей непредсказуемости: Джош появлялся на работе подобно коршуну над цыплятами, но иногда и зависал у себя в офисе внеурочно, в том числе среди ночи, особенно если в реестре скапливались сложные лечения, которые он не хотел, да и не мог выпустить из-под своего контроля. Любимой поговоркой Джоша было: «Жизнь не бывает лишней», а предложение своей жене он сделал у берегов Синая, где они, студенты Университета имени Бен-Гуриона в Беэр-Шеве, учились нырять с аквалангом: Джош развернул под водой пластиковый плакат, который притащил откуда-то с глубины, где запрятал под камнями накануне, — Will You Mary Me, Inbal? И вот тут надо два слова сказать об Инбаль, его жене: она выросла в магрибских трущобах Бейт-Шеана (именно там на античных раскопках снимали рок-оперу Jesus Christ Superstar, там до сих пор стоит на обрыве сухое дерево, на котором в фильме повесился Иуда), выучилась физике в университете пустыни Негев, где и познакомилась с суженым. В день свадьбы по марокканскому обычаю, чтобы жизнь была тучной, она полила маслом ступени всех лестниц в доме, в котором они уединились после церемонии, и голый Джош навернулся на самой крутой и длинной. Джош частенько утверждал, что марокканская кухня самая калорийная в мире, и в качестве доказательства сообщал, что на магрибском камбузе всегда два крана: один для воды, другой — для масла. Уж лучше умереть от фрикасе и пищи во фритюре в объятиях дочери Магриба, думал при этом Глухов, чем от одиночества, женатым на веганке. И тем более на Ирине, которая была веганкой во всех отраслях без исключения и в начале семейной жизни ходила на прием к сексологу…
— А, Джош, ты уже тут? — Иван явно еще не до конца проснулся, он снова мечтал о кофе; говорил, подавляя зевок. — Или еще тут? Совсем заработался?
— Нет, не совсем. Вообще-то совсем нет. Я заснул на клавиатуре. И мне приснился другой мир, с недискретным алфавитом. Он состоял не из букв, но из неоднородной субстанции. Она была сочетанием звука и смысла. Слово состоит из букв, но звукосмысл непрерывен, если его прочитать вслух. В этой субстанции обитали орлы, пожиравшие все, что блестело на поверхности земли. Поэтому все живое постоянно вываливалось в грязи, чтобы не отсвечивать. Но выжили только слепые: глаза блестят при любом условии. В общем, люди — это не просто мешки с элементарными частицами. Есть новости?