9 1/2 weeks
Шрифт:
Я это обожала. Я это обожала. Обожала. Правда. Я это обожала.
С того мгновения, как я затворяла за собой дверь его квартиры, я знала,
что мне ничего больше не нужно делать,
что я здесь не для того, чтобы делать, а чтобы "быть сделанной". Другой человек
взял под контроль всю мою жизнь, вплоть
до самых интимных ее подробностей. Если я уже ничего не контролировала, взамен
мне было разрешено ни за что не
отвечать. Неделя за неделей
взрослого человека, приносило мне огромное
облегчение. "Хочешь, я завяжу тебе глаза?" - это был первый и последний
серьезный вопрос, который он мне задал. С этого
мгновения мне больше не пришлось принимать или отвергать (хотя один или два раза
мои возражения были составной
частью ритуала: они призваны были показать мое полное подчинение); речь больше
не шла ни о моих жизненных,
моральных или интеллектуальных вкусах, ни о последствиях моих поступков.
Оставалась только сладостная роскошь быть
зрительницей своей собственной жизни, полностью отказаться от своей
индивидуальности, беспредельно наслаждаться
отречением от собственной личности.
* * *
Я просыпаюсь с легким недомоганием. После завтрака лучше не становится, а
в одиннадцать часов мое состояние
ухудшается. В полдень меня начинает страшно трясти. Я заказываю куриный бульон,
мне его приносят в кабинет, но первая
же ложка кажется мне серной кислотой, а вторую я уже проглотить не могу. В три
часа я сознаю, что это не легкое
недомогание. Я вызываю секретаршу и говорю ей, что я больна и возвращаюсь к себе
домой.
Войдя в квартиру, я с трудом запираю за собой двери. Воздух в комнатах
затхлый. Жарко и душно. Перед
закрытыми окнами пляшет пыль, зеркало над камином ослепительно блестит. Я
добираюсь до кровати, не в силах унять
дрожь, но не могу влезть под одеяло. В конце концов натягиваю себе на плечи
покрывало. Когда я пробую оторвать голову
от подушки, чтобы встать и задернуть шторы, все плывет передо мной, и я
вынуждена закрыть глаза.
Из кошмара, в котором меня пожирают огненные муравьи, меня вырывает
телефонный звонок.
Я сдергиваю покрывало и подношу трубку к уху, не открывая глаз.
– Что-нибудь случилось?
– спрашивает он.
– Должно быть, схватила инфекцию или что-то в этом духе.
Теперь я умираю от холода, как будто лежу на льду, а не на стеганом
одеяле.
– Я сейчас буду.
В трубке щелкает, потом начинает гудеть.
– Нет, - говорю я, кладя руку с трубкой на грудь.
разгар лета! Смешно, тем паче что я вообще
редко болею.
На этот раз меня будит дверной звонок. Я не шевелюсь. Звонок снова
прерывисто звонит. В конце концов, мне
кажется, что шум выносить тяжелее, чем встать. Я, не открывая глаз, тащусь к
двери. Я тупо повторяю ему, что я хочу
остаться дома, но он берет меня за руку, ногой закрывает дверь и ведет меня к
лифту.
– Я никого не выношу, когда я больна, ненавижу, чтобы около меня кто-
нибудь был, - едва слышно говорю я ему на
ухо.
– Правда. Я хочу болеть в своей постели, - я даже повысила голос.
– Только не тогда, когда ты настолько больна, - говорит он, заталкивая
меня в лифт.
У меня так кружится голова, что я не могу ответить. Он почти несет меня
до такси, которое нас ждет. Потом снова
лифт, и вот я снова в постели, которую я теперь знаю лучше, чем свою, в одной из
его рубашек.
Я слышу, как сквозь туман:
– Я пойду куплю термометр.
Во рту у меня то все горит, то леденеет. Смутно слышу, как он говорит по
телефону.
Кто-то трясет меня за плечо.
– Это один мой друг. Он лечит на дому.
Надо мной склонился розовощекий мужчина, его зубы измазаны постным маслом
и движутся со страшной
скоростью. Потом он осматривает горло. Позже я снова слышу голос:
– ...пойдите в аптеку за...
Мне дают какие-то таблетки. Я снова пытаюсь объяснить, что не люблю
видеть кого бы то ни было, когда я больна,
и этому правилу никогда не изменяла с подростковых лет. Но у меня все тело болит
так, что всякое усилие мне кажется
чрезмерным.
Я просыпаюсь в строго обставленной комнате. На будильнике четыре часа
дня. Все мышцы у меня болят по-
прежнему, но голова больше не кружится.
– Вот это в самом деле называется поспать! Я рад, что ты проснулась, тебе
нужно принять еще таблетки.
– Что ты мне даешь?
– То, что Фред прописал. У тебя тяжелый грипп.
– А ты что тут делаешь?
– Здесь?
– он строит гримасу.
– Ей-богу, живу здесь.
Но я слишком еще слаба, чтобы шутить.
– Почему ты не на работе?
– Я их предупредил, - говорит он.
– За тобой должен кто-нибудь ухаживать
еще несколько дней.
– Нет, - возражаю я, но едва сказав это, понимаю, что это неправда, что
он прав, оставаясь со мной дома. Я больше
ничего не говорю, он тоже.