9 1/2 weeks
Шрифт:
тело не имело со мной ничего
общего. Это была приманка, предмет, которым он пользовался для удовлетворения
своих капризов, вещь, предназначенная
возбуждать нас обоих.
* * *
Вечером, раздевая меня, чтоб я приняла ванну, он говорит мне, что нанял
массажиста. Он бросает мою блузку на
белый кафельный пол. Я снимаю юбку и сажусь на бортик ванной, пока он снимает с
меня туфли, потом встаю, чтоб он
снял
ему тоже нравится, одевая ее утром на
меня он сказал:
– Эту юбку я люблю больше всех, она так выгодно подчеркивает твой зад.
Я смотрю, как он наклоняется над ванной, открывает краны, минуту
поколебавшись, вынимает светлого цвета
коробку, стоящую в шкафчике среди бутылок. Он наклоняется, регулирует краны,
проверяет температуру воды, закрывает
левый кран и сыплет в ванну зеленый порошок.
Вдруг я понимаю, что в его присутствии здесь все кажется мне
несообразным: на нем деловой костюм с
прекрасным галстуком и накрахмаленной рубашкой, как будто он собирается читать
лекцию или выступать по телевизору,
или со всей важностью слушать в суде дело о разводе. Но он ничего этого не
делает, а наклоняется над ванной, одной рукой
опершись о фаянсовый борт, а другой пробуя воду. Странно.
Он принюхивается.
– Неплохо, да? Немножко мягко, немного, может быть, сладковато, трав не
столько, сколько написано на коробке,
но все же ничего.
Я киваю. Он мне улыбается; мне так хорошо, я чувствую такое блаженство,
что у меня перехватывает дыхание:
жить в крошечной комнате, в атмосфере водяных паров и запаха лаванды, что может
быть лучше?
Он выходит, возвращается с наручниками. Я протягиваю ему руки, и он мне
надевает наручники.
Ванна глубокая и наполнена на три четверти. Чтобы не наглотаться пены,
приходится поднимать подбородок.
Только закрыв кран, он смотрит на меня, снимает галстук и пиджак.
Я слышу, как он возится на кухне, ходит по плиточному полу, потом
(бесшумно или почти бесшумно) по ковру в
столовой.
"Делил со мной тайны души моей..." Я слышу голос Криса Кристоферсона
сквозь пену, которая забила мне уши.
Мы не слушали W.O.X.R. с тех пор, как я однажды сказала, уже не помню к чему,
что это - моя любимая радиостанция. Он
мне сказал, что по другой программе передают незнакомый отрывок из Вивальди,
который он никогда не слышал.
– Тебе незачем оправдываться, - плаксиво ответила я, - если хочешь,
переключай,
Он состроил гримасу и ответил, что он сам это прекрасно знает; позже он
сказал мне, что это было не лучшее у
Вивальди, но послушать все же стоило.
"...А каждый вечер он согревал меня..." Он приходит с бокалом шабли в
правой руке... "Все свои завтра я отдам за
одно вчера..." убирая пену с моей щеки. Вино ледяное... "Тело Бобби рядом с
моим..."
Он одной рукой расстегивает жилет, делает три глотка вина.
– Его зовут Джимми. По телефону его можно принять за ирландца. Ты что-
нибудь слышала о массажистах-
ирландцах?
– Нет, - говорю я смеясь.
"...Любовь это другое название..."
– Я думала, они все шведы.
"...Больше нечего терять..."
– Я тоже, - говорит он, - шведы или французы.
"...Больше ничто не имеет значения, ничто..."
– Зачем он сюда придет?
"...Но ты свободна..."
– Чтобы хлопать в ладони на кухне, что за идиотский вопрос.
"...Ощущать добро так просто, господи..."
– Массаж, о котором ты мне рассказывала.
"...Ощущать добро мне было вполне достаточно..."
– Я решил, что тебе будет приятен еще один сеанс массажа.
Ну вот, нельзя ничего сказать и думать, что он забыл. Он очень внимателен
к тому, что ему говорят, к этому трудно
привыкнуть, это не часто встречается. Его ничто не может отвлечь или наоборот
заинтересовать сразу. Но он всегда делает
выводы из того, что видит и слышит. Если я ему читаю несколько строк из Ньюсуик
о какой-нибудь книге, он эту книгу на
следующей неделе обязательно купит. В одном из длинных субботних разговоров - мы
оба были полупьяны - он говорил
мне о шелковице, которую он летом собирал позади теткиного дома, когда ему было
девять лет.
– Шелковица? А ты шелковицу не любишь? Я ее обожаю!
Около полуночи он говорит мне, что пойдет купить газету. Через полчаса он
возвращается с Таймс и крафтовым
мешком, в котором лежит шелковица. Он ее моет, пока я просматриваю в газете
рубрики по театру и искусству. Он купил и
сливки; он заливает ими шелковицу, которую положил в глубокую салатницу. Мы едим
ее до тех пор, пока я говорю, что
больше не могу. Он доедает несколько ягод, плавающих в сливках.
– Но где ты ее нашел так поздно?
– А я ее выращиваю на углу Гринвич и Шестой авеню, - торжественно
отвечает он, допивая то, что еще оставалось в