А. з.
Шрифт:
— Белые ночи? Здесь? Да ладно!
— Тогда сам придумай объяснение.
Сява послюнявил палец, потёр носок кроссовки:
— Ни разу не видел белую… — И поперхнулся словами.
— Чего уставился, дохлик? — произнёс Гвоздь и с трудом сел. Его голос дрожал, руки тряслись, тело содрогалось в ознобе. И только ноги лежали как две сосиски.
— Сам ты дохлик, — прошептал Сява.
Зажав сигарету в уголке рта, Бузук прищурился:
— Мы думали, тебе хана.
— Не дождётесь, — проворчал Гвоздь, растирая ляжки.
— Вот
Хирург смотрел на Гвоздя как на привидение и не шевелился. А тот перекатился на четвереньки, качнулся взад-вперёд. Схватился рукой за ветки куста и встал в полный рост.
— Ты это… — Хирург прочистил горло. — Не пори горячку. Тебе надо лежать.
— Отвянь, — огрызнулся Гвоздь.
— Не тошнит?
— Отвали, говорю! — Гвоздь сделал пару неровных шагов к крыльцу, явно намереваясь сесть рядом с Бузуком. Постоял как матрос на шаткой палубе, широко расставив ноги. Сделал ещё шаг, вцепился в садовую лестницу и шумно втянул в себя воздух. — Чем это воняет?
— Пока тебя не было, ничем не воняло, — пробурчал Сява.
— Ах ты ж, паскуда! — разъярился Гвоздь.
Сява стрелой взлетел на верхнюю перекладину.
Гвоздь хотел потрясти лестницу, но сил не хватило. Собственная немощность разозлила его ещё больше.
— Я ж твою детдомовскую шкуру на кошельки пущу!
Понимая, что можно нырнуть на чердак, куда Гвоздь не сумеет взобраться, Сява расхрабрился:
— Одни уже пускали. Теперь с памятников как живые смотрят.
— Ну щенок! — Гвоздь задохнулся от возмущения и закашлялся.
Бузук наблюдал за ними с равнодушным видом и только попыхивал сигаретой.
— Сява! — укоризненно проговорил Хирург и, пытаясь разрядить обстановку, обратился к Гвоздю: — Голова не кружится? Слух, зрение в порядке?
Тот сплюнул на землю, вытер ладонью губы:
— Кости ломит. Мне бы пожрать.
— Нет ничего, — сказал Бузук; его взгляд лениво перемещался с Сявы на Гвоздя и снова на Сяву. — Шнобель спёр рюкзак и ударился в бега.
— Опять Жила проворонил? За один день куча проколов! На Жилу это непохоже. — Гвоздь посмотрел по сторонам. — Где он?
— Ищет крысу.
— С мразотным надо было сразу покончить, — покивал Гвоздь и нетвёрдой походкой доплёлся до крыльца. — Дай курнуть.
Бузук отдал ему окурок и сморщился:
— От тебя и правда воняет. Отойди.
Гвоздь отступил от крыльца. Прикусив «бычок», облапал себя. Провёл ладонью по штанам сзади:
— Воды тоже нет?
Бузук указал кивком на опрокинутое ведро:
— Как видишь.
— Слезай оттудова! — Гвоздь махнул Сяве. — Давай-давай, живо! Мотнись к колодцу.
— Водоносом не нанимался, — послышался дребезжащий от волнения голос.
— В хлебало давно не получал?
Сява притронулся к полоске лейкопластыря на подбородке:
— А ты достань.
Бузук уставился на паренька. В серых глазах с пожелтевшими белками вспыхнули интерес и удивление.
Максима охватило
Желая предотвратить беду, Максим хотел встать и сам сходить к колодцу, уже согнул здоровую ногу и упёрся руками в землю. В эту секунду Хрипатый столкнул Сяву с лестницы.
Сосчитав ягодицами все перекладины, Сява приземлился на корточки и резко выпрямился. Кулаки сжались, острый подбородок выдвинулся вперёд, отчего бледное лицо стало похоже на полумесяц. В позе и взгляде страх.
— Чего стоишь? Неси воду, — вымолвил Гвоздь добродушным тоном.
Сява вымучил улыбку:
— Не надо со мной как с шнырёнком.
— А ты и есть шнырёнок. — Задранные в усмешке уголки губ придавали Гвоздю клоунский вид.
Скроив обиженную мину, Сява взял ведро и свернул за угол избы. Очутившись вне поля зрения братков, потряс головой. Что на него нашло? Он же знает, чем заканчиваются перепалки с маститыми урками. Везде, и на зоне, и на воле, надо уважать законы тюрьмы. Понимай, что делаешь. Понимай, что и кому говоришь. Понимай, что отвечаешь за свои слова. Сказал — помни: обратного пути нет. Жить по тюремным законам — значит понимать и помнить.
Оставалось надеяться, что Гвоздь остынет и спросит с него по-братски, иными словами, не прибегнет к мордобою, а ограничится назидательной беседой.
Уверовав, что так и будет, Сява потопал вдоль стены дома, тихо напевая:
— Когда я был мальчишкой, носил я брюки клёш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца слегка прибил. Сестрёнку-гимназистку в сортире утопил.
Эту песню когда-то он пел возле костра, в кругу своих приятелей, и не предполагал, что сочинённые кем-то стихи обернутся для него реальностью. С небольшими поправками. Прибить отца Сяве не хватило бы силёнок. И сестры-гимназистки у него отродясь не было.
Приёмные родители пытались приучить Сяву к крестьянскому труду, чем они сами занимались всю свою жизнь. Сява не хотел так жить и ждал, когда повзрослеет и вырвется из рабства. Он всё делал из-под палки: убирал навоз, косил траву, складывал дрова в поленницу. Но больше всего ненавидел ходить за водой, особенно зимой. Колодец находился на задворках коровника, Сява ленился расчищать дорожки от снега, и отец в наказание давал ему коромысло и два ведра. Коромысло большое, для взрослого человека. Вёдра тяжёлые, раскачиваются, бьются о сугробы. Пока семенишь по узкой заснеженной тропинке, вся вода расплещется: и под ноги, и на штаны, и в валенки. Отец ждал, когда дорожка заледенеет, и отправлял Сяву долбить лёд.