Адония
Шрифт:
– Он – мой! – воскликнул Амрак, – и всегда отныне будет моим!
Метнувшись к Иерониму, Амрак вцепился в него длинными кривыми клыками и, вздёрнув крылья, перевалился за край пропасти, и они канули вниз.
– Нет, – сказал, глядя вслед палачу и его жертве Глем. – Теперь он твой лишь на время. На время, а не навсегда.
Опустил в ножны сверкающий меч. Бросил взгляд на мгновенно возникшую над пропастью стену дыма. И, снова окутавшись рыжим пламенем, взмыл вверх. Осторожно выглянувший над кромкой обрыва Уродец увидел, как Глем пронзил окрашенный лиловым свод неба и скрылся за ним.
Глава 14
Ловушка
Небо и Землю соединяет бесчисленное множество нитей, – тех, из которых выплетается общая ткань истории и человеческих судеб. Эти нити нельзя осязать или видеть, поэтому большинство людей не имеет о них даже отдалённого представления. Однако эти невидимые «лучики бытия» существуют независимо от нашего незнания. И, когда человеческому сердцу открывается вдруг один из них, – такое сердце испытывает несказанное потрясение. Потрясение, которое показывает сознанию, а, следовательно, и судьбе, невиданные горизонты. Которое ничтожит земные страдания, лечит душевные раны и наполняет жизнь смыслом.
Двойной побег
– И ещё одного человека ты застрелила на улице в Плимуте. Это видели четверо, из которых один – иностранный купец! Они шли в это время по улице. Уважаемые, почтенные люди! И все изъявили готовность свидетельствовать в суде.
Тучный, с побагровевшим лицом помощник королевского
прокурора привстал, наклонился вперёд, нависнув над узким, залитым
чернилами конторским тюремным столом. Он пристально всматривался в лицо сидящей напротив него арестованной. Девушка, облачённая в серую тюремную хламиду, оставалась по-прежнему безучастной. Не только руки, придавленные тяжёлыми железными скобами к подлокотникам грубого деревянного кресла, но и лицо, и взгляд её были мертвенно-неподвижны.
– Нет, это невыносимо! – пробормотал, тяжело осаживаясь, толстяк.
Сев, он обернулся к нескольким присутствующим.
– Воистину невыносимо! – откликнулся его секретарь, выходя из тёмного угла. – Упрямая ведьма. Стоило мчаться из Лондона в этот проклятый Эксетер, чтобы столько дней наслаждаться её молчанием! Жаль, что пытать не позволено. Прижечь бы калёным железом – вот и заговорила бы!
Из второго угла, от столика со свечой послышался сдержанный кашель. Говоривший бросил взгляд на сидящего там священника и виноватым жестом поднял и опустил плечи.
– А ведь это ты меня сбил с толку! – Уже не пробормотал, а
злобно выкрикнул помощник прокурора. – Кто ввалился ко мне
прямо в спальню? Кто кричал, что открылось необычайно громкое
убийство, о котором говорят уже и при Дворе? Что убийца, молодая красавица, схвачена, и что есть доказательства, и куча свидетелей? А? Что на этом вполне лёгком процессе можно заработать значительное служебное повышение? Чем обернулся этот твой успешный процесс, когда она даже имени своего не называет?!
– Повесить без имени – и всё дело…
– Да?! А при Дворе скажут, что я повесил неизвестно кого?! Немую сумасшедшую из Эксетера, которая, быть может, всего лишь похожа на плимутскую убийцу!
Секретарь, ещё более виноватым жестом втянув голову в плечи, вернулся в свой тёмный угол.
Под каменным сводом повисла гнетущая тишина. Стал отчётливо слышен треск почти полностью сгоревшей свечи. Стражник, стоявший возле низкой двери, переступив уставшими ногами, неосторожно брякнул мушкетом. Помощник прокурора метнул в его сторону свирепый взгляд, но изумлённый вскрик, рванувшийся из тёмного угла, заставил его повернуться сначала на этот вскрик, потом – к арестованной. Лицо её, с чёрными тенями вокруг глаз, дрогнуло и прояснилось. Ожила в нём какая-то мысль, и разомкнулись обмётанные, сухие, серые губы. Вскинул пухлую руку к воротнику, нервно поправил мятые кружева и попытался что-то сказать охваченный волнением помощник прокурора, но произнести слово ему не позволили. Повелительно выставив в его сторону ладонь, вскочил со своего места и торопливо приблизился к арестованной пожилой англиканский патер.
– Скажи мне своё имя, дочь моя, – торопливо проговорил он ожившей вдруг пленнице. – И произнеси покаяние, и я здесь же его приму, потому что завтра тебя повесят за убий…
Священник не завершил фразы. Испуганно отшатнувшись, он отступил назад. Преступница, эта неизвестно откуда появившаяся в Англии девица, с лёгкостью отправляющая на тот свет крепких, здоровых, и к тому же вооружённых мужчин, остающаяся немой и неподвижной с первой минуты своего ареста (так, что даже для допроса двое стражников притаскивали её под руки), вдруг порывисто встала. Железные скобы, привинченные к подлокотникам, кованные явно не для девичьих рук, выпустили из своих округлых капканов тонкие кисти.
Сильно оцарапав руки о края скоб, Адония встала, – нет, взметнулась, – словно отпущенная пружина. Испуганный стражник возле дверей, попытавшись вскинуть мушкет, выронил его, и тот упал с грохотом (испуганно взвизгнул за своим столом помощник королевского прокурора), а стражник, ударив массивным корпусом в дверь, вывалился в коридор и хрипло закричал:
– Сюда!! Сюда!!
Адония, не замечая выступивших капель крови, прижала руки к груди, подняла лицо к закопчённому, низкому, каменному потолку и с невыразимым отчаянием простонала:
– Домини-и-ик!
Постояла мгновение, улыбнулась (все находящиеся в каземате для допросов вздрогнули от этой улыбки), и рухнула на пол.
Спустя четверть часа, убедившись, что вывести из глубокого обморока арестованную не удаётся, помощник прокурора махнул рукой.
– Несите в камеру! – приказал он набившимся в каземат караульным.
Двое стражников, подхватив безжизненную узницу, словно мешок, потащили её вниз, в тюремный подвал. Они миновали караульное помещение, протопали по нескольким коридорам и, втащив Адонию в самую дальнюю камеру, уложили её на почерневшие от времени, обгрызенные крысами доски лежанки. Тяжело отдуваясь, выпрямились.
– На первый взгляд – лёгкая, – пробасил один из них, – а пока донесёшь – взмокнешь!
– Такая лёгкая, – захохотал его товарищ, – и такая гибкая!
Первый вдруг приложил палец к губам. Медленно наклонившись, он взял за щиколотку свесившуюся с лежанки босую белую ногу арестованной, подняв, положил её на чёрные доски и нарочито замедленным движением натянул на неё край грязного тюремного рубища. Затем, приложив палец к губам, поманил сослуживца из камеры.
С лязгом захлопнулась решётка. Проскрипел, проворачивая пружины в замке, старый ключ. Гулко простучали, удаляясь от камеры, подбитые гвоздями подошвы.