Адриан. Золотой полдень
Шрифт:
Чем это преступление отличается от нападения обычных грабителей, которые еженощно режут запоздавших граждан в подворотнях Субуры?..»
«…Богов не трогают мольбы несчастных, оказавшихся в лапах у таких тиранов, какими были Калигула или Нерон. Не станут они способствовать и тому, кто вознамерился вернуть Рим к реальности, заняться его устройством и установлением мира. Громы и молнии они приберегают разве что для предсказаний, но не для искоренения злонравия. Решение подобных вопросов боги всегда оставляют смертным, несогласие почти всегда сводится к яду или удару мечом. Так было не только с Юлием Цезарем, но и с братьями Гракхами, Цезарем, Цицероном, Нероном, Домицианом. Тем же Германиком. Найти исполнителя несложно, все дело в цене».
«…я уверен, замшелые псы в крови лично пачкаться не станут. Для этого у
Кто же этот союзник? Кто не побоится испачкать руки. Кто возьмет на себя смелость отыскать подходящего негодяя, натравить его на меня?
Хороший вопрос, тем более что ответ мне известен. Я точно знаю, кто рано или поздно подошлет ко мне убийцу, но я не могу открыть его перед дядей. Матушка строго — настрого запретила мне сообщать Марку его имя. Для нее жизнь Марка — безмерная ценность, поэтому она настаивает на сохранение тайны.
Правда может погубить его».
«…Рассуди, Лупа, от каких капризов порой зависит исполнение воли богов. Все пророчества и знамения, обещавшие мне высшую власть, оракул, вышедший из святилища Юпитера Капитолийского, предсказание астролога, подсчитавшего по положению светил, что я буду облачен в императорскую тогу, — висят на тончайшем волоске безмерной любви, которую дядя и тетя до сих пор испытывают друг к другу. Я не в силах оборвать эту нить, поэтому вместо того, чтобы перейти в наступление, потребовать объяснений, сорвать личину благонравия со своего врага, мне приходится выжидать, напускать туман, одолевать страх, ежедневно донимающий меня. План наш сводится к тому, чтобы использовать любой удобный повод, чтобы оторвать нашего врага от Марка, прервать между ними личное общение. В этом случае мы убережем величайшего и сумеем склонить дядю действовать решительней».
«…Итак, я жду, вздрагиваю по ночам, судорожно оборачиваюсь на каждый хлопок двери, на всякий неожиданный возглас, на движение оконной занавески. Я с ужасом и отвращением гляжу на всякий фиал, который подносит мне раб. Порой не хватает сил сдержать страх.
И так ежедневно, еженощно!
При этом мне приходиться заниматься официальной писаниной, раздавать бессмысленные по сути указания, ведь стоит кинжалу коснуться моего горла; стоит мне отхлебнуть отравленный напиток, и всем этим распоряжениям, всему крикливому величию, которого я с такой страстью добиваюсь, которое мне не терпится напялить на себя, будет асс цена. У меня теперь появилось нелепое развлечение — я постоянно держу пари с самим собой, с какой стороны подкрадется ко мне ловкий и безжалостный убийца, в какой по счету кубок злая рука вольет яд, когда крыша собственного дома обрушится мне на голову. Единственная отдушина, возможность перевести дух — это письма к друзьям, в которых мне не страшно признаться, что я боюсь. Что еще хуже, я постепенно привыкаю к страху, нахожу в этом удовольствие. Я жду не дождусь прихода полночи, чтобы еще раз послушать флейту.
Да — да, в политике такое случается. В тот момент, когда нервы напряжены до предела, когда опасность рядом, когда от выдержки и хладнокровия зависит мое будущее, я не в силах одолеть искушение насладиться отпевающей меня мелодией. Каждую ночь, в назначенный час я выхожу на балкон и жадно, словно в черный провал возле Мизенской горы, вглядываюсь в темноту.
Первый же пронзительный звук заставляет вздрагивать сердце. Азиатские мелодии порой бывают до озноба резки, сладостно — пугающи, они очень напоминают вопли несчастных, угодивших в подземное царство. Звуки флейты влекут меня, я не в силах совладать с очарованием бездны. Если бы ты знал, с каким нетерпением я сейчас поглядываю на водяные часы — клепсидры, жду, когда вода в нижнем сосуде поднимется до назначенного уровня».
«…я уже писал тебе об Эвтерпе.
Теперь мне многое о ней известно.
Вообрази, эта женщина оказалось не то, чтобы с двойным, но с тройным дном. Спешу, мой друг, изложить тебе эту историю подробней, ибо вода каплет и каплет, и у меня в запасе всего несколько минут. Проведенное тайное расследование показало, что девица недавно появилась в секте. Ее происхождение неясно, по — видимому,
Мужским тоже.
Да будет тебе известно, что при храме пасется несколько сотен храмовых проституток — иеродул обоего пола, все они активно трудятся на благо Астарты, не только внося в казну полученный от соития доход, но и помогая жрецам в трудную минуту очиститься от переполняющей их детородной влаги».
«…нашли подтверждения доносы, что в храме Астарты не брезгуют и человеческими жертвоприношениями. Вот этого мы, римляне, допустить не можем. Мы всегда соглашались с тем, что богов много, и всякий смертный, даже сирийцы, утопившие в разврате всякое понятие о добродетели, имеют право поклоняться тому божеству, которое ему покровительствует. Чтобы добиться благоволения Астарты, этой, с позволения сказать, матери богов, азиаты могут использовать любые способы, вплоть до торговли телом. Но приносить в жертву младенцев — это чересчур даже для этой дикой, похотливой, хохочущей, высмеивающей всех и вся страны. Это более ужасно, чем калечение детородного органа, к чему так привязаны иудеи».
«…Идея человека, дружок Лупа, в идеале прекрасна. Боги наградили его быстрым и сноровистым разумом, склонностью к поиску истины, чуткостью к добродетели, ведь нет на земле смертного, который бы не знал, что такое хорошо и что такое плохо. Он обладает звучным голосом, острым зрение, чувствительной кожей, слабоватым, но, тем не менее, разборчивым нюхом. Движения его осмыслены, формы совершенны, что с такой убедительностью доказали нам скульпторы из греков. Но кто из небожителей мог вообразить, что земное воплощение их замысла с такой легкостью и охотой готово подчиниться самым низменным, самым грязным побуждениям.
Кто из богов мог предположить, что созданные ими существа будут находить радость в убийстве себе подобных! Мало того, многие смертные испытывают религиозный восторг от издевательства над собственной плотью.
И ради чего, Лупа?!
Только ради того, чтобы вымолить хороший урожай, удачу в делах, здоровье и богатство. Согласись, это крайне извращенная форма отраженной идеи. Это следует запретить и немедленно».
«…Но вернемся к Эвтерпе.
Каким образом Лалага (так звали в ту пору рабыню) оказалась в руках Сацердаты, моим людям выяснить не удалось. Известно, что за этой женщиной числится какой-то серьезный проступок, после которого она бежала из храма, чтобы не быть принесенной в жертву жестокой богине. Вот еще одно раздражающее обстоятельство — если верховный жрец Астарты в Гиерополе узнает, где скрывается Лалага и обратится ко мне как к наместнику Сирии с требованием вернуть беглянку, я буду вынужден это сделать.
Признаюсь, эта женщина заинтересовала меня. Она разбудила во мне желание лепить ее, мои руки тянутся к комку сырой глины. Вообрази, оказавшись в тисках обстоятельств, ожидая удара в спину, не имея возможности ответить своим врагам тем же (их слишком много, у меня нет возможности покончить со всеми разом), я, тем не менее, испытываю необыкновенно острое, нежное томление и желание творить. Она, кстати, хорошенькая, если не сказать, прелестная. В ее глазах такие искорки, которые вполне подтверждают, что в науке нежной страсти она непобедимый полководец, но пользуется этим даром она неохотно, через силу. Эвтерпа ловко представляется этакой простушкой, оскорбленной девственницей, наивной сироткой, которая вдруг безмерно и страстно влюбляется в своего покровителя, приемного отца, дядю или опекуна. Это очень волнует. Однако есть в ней и очаровательная порочность, и помимо порочности, какой-то тайный намек на добродетель. Его мне хотелось бы уловить в глине. Возможно, это незащищенность, готовность искренне плакать навзрыд, что редко встретишь у профессионалок подобного класса. Как бы мне хотелось проникнуть в ее тайну! Только разум, предостерегающий меня от общения с этой женщиной (я уверен, что в приготовленном для меня силке она не последний узелок) и данное матушке слово, что я буду воздерживаться от недостойных поступков, удерживают меня».