Адвокат философии
Шрифт:
186. Почему знание и вера не имеют сущностного отношения к человеку?
Знание и вера возникают как эпизод нашей бытийной одиссеи. Гавань веры, как и гавань знания, – временное утешение и надежда для уставших от вечных скитаний по бездонным просторам мироздания. Мы затеряны, мы заброшены, говорит нам жизненная очевидность в минуты наиболее ясного прозрения. Влекущая бездна непостижимости одновременно манит и пугает, но пугает более, чем манит; в конце концов, манит она только некоторых, уходящих в бесконечное плавание к неведомым горизонтам. Остальные ушли на покой и поселились на комфортабельных островах веры и знания. В конечном счете вера и знание – одно и то же, два наименования, две стороны одного и того же явления, имя которому – страх перед неведомым. Сущностного различия между ними нет и никогда не было. Общее – то, по поводу чего появились знание и вера, использующие лишь различную методологию подхода к бытию. Наивное мышление полагает, что знание – область достоверного, фактического, «реального», экспериментально проверенного, а вера – в лучшем случае область упования и надежды, а в худшем – невежества. В действительности разница между знанием и верой лингвистическая, может быть, еще и психологическая, но никогда – онтологическая. Знание всегда переходит в веру, а вера в знание, образуя два огромных скучных материка человеческой обыденности – науку и религию, которые борются с человеческой неуспокоенностью перед лицом неистинного.
187. «Неужели я настоящий и действительно смерть придет»?
Трагическая притягательность смерти проявляется в ее удивительном свойстве быть единственным средством, подтверждающим легитимность человеческого существования.
188. Чего же боится человек, боясь смерти?
Однако при всем «достоинстве» смерти человек, несомненно, боится ее, причем боится совершенно особым образом. Эта боязнь столь могущественна, что перед ней меркнет практически все. На таком фоне и возникает идея уничтожения смерти, после чего как бы должно последовать воцарение подлинного счастья. Исходя из наличной конституции человека, то есть со строго биологической точки зрения, человек как раз и не должен был бы бояться смерти. Смерть как естественное событие жизни должна была бы быть если и не желанным, то вполне закономерным событием, которое не должно было бы возбуждать такого ужаса и отвращения, встречающегося повсеместно в человеческой жизни. Представляется, что причины страха смерти, да и сам страх смерти исключительно иррациональны. Нельзя объяснить ни психологически, ни физиологически, ни духовно невыносимый страх, возбуждаемый смертью во всех ее известных образах: ничто, прекращение существования, страшный суд, переход, встреча с иным, провал в бездну… Во всех этих «образах смерти» смерть не равноценна возбуждающему ею страху. Этот страх столь велик, что поистине представляет собой какую-то исполинскую, прямо-таки божественную силу в человеке, но только с обратным знаком. Страх смерти – не позитивная сила, а парализующая сила, парализующая силу воли и волю к жизни в крайних пределах ее отрицания. Все разговоры о том, что это – спасительная для человека вещь, что инстинкт экзистенциальной безопасности, не позволяющий слишком беспечно относиться к своей жизни, быть внимательным, осторожным, бдительным, поверхностны и прагматичны. В конце концов, все перечеркивается таким фактом: несмотря на огромную силу страха смерти, человек иногда легко перешагивает через него, совершая самоубийство или самопожертвование. Вывод один: иррациональная природа смерти порождает иррациональный страх смерти. Поэтому нельзя избавиться от страха смерти, не избавившись от самого себя. Но философия, в отличие от всех остальных духовных практик, может показать наиболее человечный, то есть исходящий из человеческого естества и существа способ восприятия и отношения к смерти. Она проблематизирует само бытие, и смерть меняет свое обличье, будучи поглощена чудом философского удивления. Здесь есть горизонт того неведомого, где может сбыться (или постоянно сбываться) человеческое бытие. Вот почему философия не преодолевает смерть и не смиряется со смертью, но задает те условия, при которых последняя теряет свой обыденный смысл, приобретая глубокую значимость в бесконечном лабиринте человеческого духа.
189. Что значит, что дети иные?
Вопрос о детстве почему-то не считается философским и всегда отдается в более «надежные» руки педагогики и психологии. Возрастная психология (привычка к ней выработалась в результате долгого диктата мыслить мир и человека в мире лишь эволюционно) значительно исказила наши представления о самом значительном, дорогом и таинственном периоде человеческого существования, называемом детством. Невозможность вытерпеть абсолютную непостижимость детства, его радикальную инаковость заставляет смотреть на него исключительно количественно. В результате формируется точка зрения, полагающая, что детство – довольно забавное, но всегда неполноценное состояние, смысл которого в том, чтобы закончиться в конечном итоге. Все здраво и рационально, к тому же весьма прагматично, ибо способствует «становлению личности». Педагогика и озабочена этим «умерщвлением» детства, поскольку она помогает ребенку развиться, то есть как можно скорее утратить детские черты. Для этого есть веские основания: социальный детерминизм педагогики вынуждается и подгоняется биологическим детерминизмом. Педагогика поэтому обречена на социальную адаптацию, она не видит и не может видеть в детстве самодостаточного явления. Отказаться от этого невозможно, не впав в наивный утопизм. Но взрослые, находящиеся под влиянием такой педагогики, лишаются тем самым возможности насладиться прелестью детского чуда в полной мере, то есть без навязчивого «обучения и развития». Если и возможна истинная педагогика, то это должна быть педагогика созерцания детства, целью которой было бы не научение ребенка, а преображение взрослого. Главное: понять, что ребенок – самый естественный «носитель философии», в котором философия живет в самом непосредственном и неискаженном виде. И неосмотрительно не соприкоснуться с этим чудом без посредников.
190. Что такое философское смирение?
Когда сознание сталкивается не просто с чудовищным многообразием жизненных проявлений, проявлений нелогичных, недобрых и непрекрасных, проявлений, не сводимых в какой-то общий смысл и не подвластных никакому общему смыслу, тогда человек чувствует горечь, разочарование, чувствует себя обманутым, униженным, оскорбленным, выброшенным на обочину мира, где ему не будет достойного места. Пустота, одиночество, скука. Катастрофа сознания, вызванная столкновением с непонятным миром, всегда одинаково равнодушно-настойчиво непонятным миром, может обернуться не только «реакцией тошноты». Здесь есть еще одна возможность исхода, которую как раз и предлагает философия. Можно удивиться всему происходящему, происходящему именно так, как оно происходит. И тогда тень смысла, смысла неявного, неоднозначного и непонятного, но все-таки истинного и прекрасного, касается человека, ослабляя отчаяние и вселяя светлую уверенность и надежду, что и дает силы быть. Это, безусловно, какая-то божественная игра или метафизическая интрига, но такова суть вещей. И этого невозможно не принять, какие бы объяснения для себя мы ни предлагали, сочиняя свою собственную, более разумную и достойную, версию происходящего. Бытие принуждает к истине своего бытия. И философия помогает принять такой постулат, примиряя человека с бытием, то есть с истиной существования. Отсюда и бесконечность философского вопрошания, возникающая из невозможности точно сформулировать ни один философский вопрос и уж тем более ответить на него. И дело здесь не в неспособности, несовершенстве или в еще каких-то «недо». Явно здесь дело в другом. Мы обречены на ужас безответности и бесцельности философского вопрошания, ненужность коего так же неизбежна, как и его необходимость. Понимание неизбежности философского вопрошания при полном непонимании его смысла – вот удел человеческого существа.
191. Может ли философия помочь человеку в трудные минуты жизни?
Такой вопрос часто возникает, когда речь заходит о непрактичности и нежизненности философии. Истина в том, что философия позволяет расставить значимые жизненные акценты. Она делает это так, как не может сделать никто иной. Такова не только прерогатива моральной философии или этики, как принято академически считать, поскольку этика – вроде как практическая философия. Любая философия, просто философия, философия как таковая, имеет практический характер, но практицизм философии особого рода: это – не религиозное утешение и примирение с наличной всегда несовершенной и несправедливой действительностью и не психологическое снятие стресса и гармонизирование отношений с окружающим миром. В свете философии, то есть в свете философской истины, многие вещи кажутся совершенно иными, нежели казались ранее. Можно сказать, что философия видит мир в истинном свете; видеть мир философски значит видеть его истинно, насколько возможно применение слова «истина» к этому миру и существованию. Таким образом, философия действительно может помочь человеку справиться с жизненными трудностями, поскольку раскрывает собственную трудность жизни, которая не сводится к отдельным неприятностям, проблемам, трагическим случаям, неудачам и прочему. Философия раскрывает бытийную трудность жизни, нелицемерно обнажая то, что скрывают иные духовные институты культуры, включая традиционную мораль, основанную на традиционной религии, или гуманистическую этику, основанную исключительно на секулярном видении мира. Ни традиционная мораль, ни гуманистическая этика не в силах понять реальную проблемность жизни с ее действительными ужасами и проклятиями. И традиционализм, и либерализм утилитарны в своей сущности; они основаны на неглубоком видении вещей, им свойственно или не замечать трагических сложностей и противоречий жизни, или сглаживать их, или подавлять силой. Все это результат философской слабости и недальновидности. Только философия, имеющая перед собой одну святыню и один авторитет – авторитет самой истины, может действительно раскрыть все противоречия и тупики жизни. Раскрыть не значит разрешить. Раскрытие неразрешимости тоже является очень важным и значимым для человека, помогающим ему осознать свое бытийное положение в мире. Естественные, инертные силы человека стремятся к полному и окончательному разрешению проблем, находя в этом высшее счастье и успокоение. И соответствующие социальные институты способствуют им. Неразрешимость, противоречивость – смертельные враги человека социального и вообще социальной организации. Им нисколько не свойственны глубина и философичность. Человек как таковой, изъятый из потока жизни, из повседневности, абсолютно нефилософичен. Нефилософичность обычного человека проявляется в том, что он не терпит и не выносит никакой неразрешимости и противоречивости, стремится уйти от них всячески, даже ценой пустых и иллюзорных решений. И если философия раскрывает, показывает и даже доказывает неразрешимость вопросов жизни, то понятно, почему люди, как правило, избегают философии, а не влекутся к ней. Влекутся они к тому, кто дает ясные ответы и решает проблемы. Конкретного жаждет душа человека! Вот одна из причин непонимания и нелюбви к философии: она не предлагает ничего конкретного. Но именно раскрывая, показывая и, отчасти, доказывая неразрешимость главных вопросов жизни, философия помогает человеку не только в трудные минуты жизни, но и в легкие, то есть просто помогает в жизни.
192. Почему человек не верит в свою смерть?
И нужно к этому добавить: почему наука и религия убеждают и заставляют его поверить в смерть как в закон или как в кару? Человек не просто не хочет умирать на основании того, что ему жаль расставаться с жизнью; не просто боится смерти как боли, страдания, «ничто», неведомого; он не только не приемлет свою смерть, потому что совершенно не может ее представить; все это в конечном счете сугубо прагматические психологические интерпретации, исходящие из очевидно банальных вещей. Дело здесь совершенно в другом: человек именно не верит в свою смерть, понимая абсолютную невозможность бессмертия. Здесь говорят не страх и не жалость. Он даже и не столько верит, сколько знает, что смерть в первом лице почему-то невозможна. Здесь нет никакой религиозной веры в другую жизнь, поскольку такая вера возникает на основании уверенности в своей смерти; другая жизнь «за гробом» – это жизнь именно после смерти. А человек не приемлет смерть как таковую; это не нежелание умирать, а философское знание о том, что смерть невозможна. Человек понимает, что ему не нужно умирать, в этом нет ни смысла, ни ценности, ни объективного закона. Ни в уме, ни в сердце человека нет никаких оснований для смерти. И вот такое чистое детское сознание искажается существующим «принуждением» к смерти со стороны науки и религии, которые внушили человеку, что есть смерть, заставили его поверить в нее как в неизбежность, неизбежность духовную или физиологическую. Но неизбежности смерти как раз и нет, о чем сообщает нам чистый философский разум, который гораздо глубже и добрее, чем научное знание и религиозная вера.
193. Что кроется за нашим равнодушием к своему существованию?
Несмотря на сильнейшую волю к жизни и мощнейший страх смерти, человек в принципе равнодушен к своей бытийной судьбе. Ему хочется просто жить и не хочется умирать; причин много, почему он не хочет умирать. За некоторыми исключениями, человек бытийно равнодушен к своему существованию. Он, конечно, цепляется за жизнь в случае ее физической угрозы. Он метафизически ленив и апатичен, большинство своих действий совершает рутинно и инерционно, а умирает пусть и со страхом и неохотой, но безразлично. Как будто существование и не нужно человеку, как будто существование и не его вовсе. Как будто кто-то другой существует за него.
194. Что же такое настоящее зло?
Если б только знать, что есть настоящее зло! Многое бы было другим и по-другому. То, что зло реально, не вызывает сомнения. Но беспощадная субъективизация и релятивизация зла не позволяют абсолютизировать «абсолютно истинную» концепцию зла. Тем более последствия зла со временем блекнут, превращаясь в «исторические события», о которых даже и приятно вспомнить и полезно их изучить. Историческое сознание зорко стоит на страже прошлого зла и не позволяет предать его забвению, возбуждая вновь и вновь значимость исторической памяти. Зло очевидно, когда оно современно, когда оно касается конкретного человека в конкретной ситуации. За давностью лет исчезает острота восприятия зла, превращая его в нейтральное событие мировой истории. Если встать на путь теоретического изучения, то есть создать «всемирный компендиум» различных трактовок и определений зла, которые обнаружились в интеллектуальной истории человечества, то и здесь мы не сможем найти ни внятного, ни тем более общего определения зла. Зло чрезвычайно ситуативно, и это осложняет вопрос о его природе. Что в свою очередь осложняет так называемую борьбу со злом, которая часто сама оказывается злом. Это побудило кое-кого говорить о зле как об иллюзии, как о несуществующем, как об отсутствии добра, чтобы разорвать связь с «благим творцом». Однако жгучая реальность зла делает эту концепцию лицемерной; все теоретические попытки отказать злу в существовании не снимают боли и страдания; они являются лучшим доказательством зла, с которым так и непонятно, как бороться и что вообще делать. Но возможно, что страдания и боль вовсе и не зло? Это уже другой ракурс. Наличие зла, неистребимого и всемирного зла, говорит в свою очередь об отсутствии презумпции моральной невиновности человека, что значительно подрывает идею «хорошего общества» и «общего блага».
195. В чем наша главная забота?
Кроме «голода и холода», требующих преодоления, чтобы продолжать существование, что еще держит человека всерьез в жизни? После того как он выжил, ради чего все же стоит жить? Или жить значит только выживать, делая процесс выживания более или менее интересным и приятным, то есть культурным? Ради чего бесспорно нужно жить, кроме выживания? Каковы безусловные ценности жизни, лежащие за пределами ее физиологичного плана, то есть за пределами физической необходимости? Есть ли духовная необходимость существовать? И не имеет ли большую ценность несуществование на шкале абсолютных ценностей? Здесь область, где невозможны никакие однозначные ответы. Но безответность по поводу главного тоже есть ответ; нужно иметь философский разум, чтобы внять безответности. В этом и заключена главная «практическая» значимость философии, поскольку только она может принять вызов безответности. Это достаточно опасно, потому люди не решаются даже ставить вопрос о главной заботе. Только блаженная беззаботность, в сохранении которой полагается главная забота существования.