Адвокат философии

Варава Владимир

121. Действительно ли добро и зло относительны?

Во многом этот вечный вопрос, вокруг которого было сломано немало умственных и душевных копий, не так уж и важен. Добро и зло – одновременно сфера фундаментальной метафизической неопределенности и наиболее твердое и безусловное основание бытия. В данной области возможны самые невероятные гипотезы и построения; здесь интеллектуальная совесть может найти волю в создании наиболее шокирующих и примитивных теорий. Неумно отрицать абсолютность моральных императивов, так же как и утверждать их. Гораздо правильнее (и сложнее!) понимать относительность всяческих человеческих нормативных принципов, чья релевантность варьирует от индивидуального предрассудка до фундаментальной нормы культуры, и одновременно бескорыстно, по-донкихотски служить моральным принципам, веря в их святость и чистоту. Это невозможно, но гораздо правильнее, нежели вести бесплодные и лицемерные разговоры о добре и зле. Если о чем-то и нужно молчать, то прежде всего о морали. Нравственная философия как раз и занимается обоснованием тех положений, которые делают невозможными и ненужными разговоры о морали.

122. Почему дети не должны стремиться быть похожими на родителей ни в чем?

Подлинное достоинство человека может проявляться в ограниченном количестве вещей. Одно из наиболее существенных проявлений достоинства – непохожесть на других. Непохожесть во всем: во внешнем облике и образе мыслей, в эстетических суждениях и нравственных поступках, в мировоззрении и ценностных приоритетах, в своем жизненном деле и судьбе (иначе говоря, во всех своих проявлениях, даже в физиологической конституции). Лишь тогда человек

значим и интересен, когда все в нем окрашено яркой и глубокой индивидуальностью. Дело не в оригинальничании, эпатаже, китче и проч., но лишь в самобытности человека. И во всем этом то, что унаследовано от родителей (порода, ценности и жизненное дело), играет большую (увы, отрицательную) роль. Природа посмеялась над человеком, сделав его похожим на родителей и одновременно поставив перед ним сложную задачу: или быть просто клоном (своего рода, традиции и т. д.), или родить себя заново, приложив максимум личностных усилий для этого. Повтор родителей малоценен. Он целесообразен для социальной жизни рода, но для индивидуального развития вреден. Если дети продолжают жизнь и дело родителей во всем, то они на самом деле их окончательно погребают. Именно повторение родителей есть предательство родителей, а не наоборот. Родители никоим образом не должны повториться в детях, а дети должны избавиться от «мертвого» груза родителей. Речь не идет о плохом отношении к родителям; нужно быть низким человеком, чтобы не любить родителей, не заботиться о них, не почитать, не жалеть, не скорбеть об их уходе. Это – элементарные вещи, вписанные в структуру нравственного сознания, и религия здесь зря обеспокоилась навязыванием строгой заповеди. Это излишне и унизительно для человека: как будто без заповеди он не любил бы, не почитал родителей, не заботился о них. Если этого не происходит, мы имеем дело с нравственной патологией. Но стремление освободиться от родительской доминанты означает выход за пределы природной детерминанты, в чем и состоит залог физического и духовного здоровья, нравственной силы и эстетической красоты. Все одинаковое – скучно, серо и нездорово. Только духовное противостояние родителям во всем может спасти ситуацию. Родители и даны и заданы; их данность – это любовь, забота и скорбь, их заданность – отрыв и уход в бесконечность собственного свершения. Только прорыв в свое, что есть разрыв с родительским («отчим лоном»), есть единственная возможность для человека стать самим собой. Именно здесь – возможное ослабление межпоколенческого конфликта (родового проклятия взаимной ненависти «отцов и детей»). Родовая сила одинаковости страшно противится всякому своеобразию; вот почему все неординарные люди – изгои. Нужна большая воля, чтобы не повторить родителей ни в чем, тем самым внося в однообразное и скучное существование человечества нечто значимое и ценное. И на самом деле только так и происходило всегда. То, что называют «развитием человечества», есть разрыв с родовым и качественный скачок в иное, то есть неродовое. Повтор одного и того же, слепое воспроизведение предшествующего – антитворчество. Род – это тиран, человек – творец. Избавляясь от родовой тирании, он приобретает творческую независимость духа. В таком смысле философия – самое неродовое занятие; здесь – максимум творчества, минимум повтора. Во всех остальных так называемых духовных сферах – максимум повтора, минимум творчества. Само наличие философии – знак родового преодоления (оно уже произошло в философии). Поэтому кто хочет быть подлинным человеком, что означает избавление от ига рода, тот должен всеми силами стремиться к философии – отчизне вечно одинокого ностальгирующего духа.

123. Насколько несущественен вопрос о «случайности» и «необходимости»?

Эти понятия – наиболее распространенные знаки непонимания того, что с нами происходит. Полная моральная нелогичность жизни, временами потрясающая любого, даже самого бесцветного человека, – одна из основных причин создания главного (в своей сути космогонического) мифа нашей жизни и культуры о существовании «случайности» или «необходимости» и различных диалектических (или псевдодиалектических, что одно и то же) взаимоотношениях между ними, которые находят выражение в сентенциях типа: «случайность – это непознанная закономерность». Случайное так тонко и незримо переходит в необходимое, а необходимое так коварно и восхитительно – в случайное, что стираются всякие смысловые границы и различия между ними. Никогда не удается понять точно, что случайно, что нет; есть ли вообще случайность, есть ли необходимость? Размышления на эту тему стали давно уже околофилософским фарсом, не имеющим никакого значения ни для теории, ни для жизни. Вообще данный спор и вопрос, попавший в философию, во многом инициирован физикой. В современной рефлексии на тему детерминизма и индетерминизма еще чувствуется неисчезнувший след старой греческой натурфилософии. В реальной жизни, в которой все так трагично, то есть глубочайшим образом переплетено в непостижимо-незримом соцветии событий, явлений и прочего, нет ничего, что можно было бы мыслить в строгой логике случайного или необходимого. Во всяком случае, стремление нечто интерпретировать как случайное или необходимое есть попытка ускользнуть от своей судьбы, от ее принятия. Принятие судьбы не означает смирения перед происходящим: смирение всегда отдает чем-то рабским и двуличным. Можно и не принимать судьбы, и проклинать ее, и бороться с ней, но все это – судьба, а не случайное или необходимое. В любом случае судьба – то, что выше, глубже, страшнее и прекраснее всех случайностей и необходимостей. Принятие судьбы освобождает человека от унылой необходимости бояться случайностей и смиряться с необходимостью.

124. Может ли презрение к смерти быть основой морали?

То презрение к смерти, в котором нет ненависти, основанной на страхе, и нет страха, основанного на ненависти, такое презрение может быть основанием морали. Но это противоречит самой морали.

125. Насколько бесполезны и вредны религиозные нравоучения и научные знания?

Они вредны настолько, насколько их притязания распространяются на всевластность и целостный захват истины. Религиозное нравоучение претендует на моральный абсолютизм, научное – на гносеологический. Их бесполезность в том, что от этого люди не становятся ни умнее, ни добрее, а вред в том, что они закрывают дорогу иным, более тонким и верным душевным стремлениям.

126. Как понять, что ничего нового не происходит?

Нескончаемый калейдоскоп событий, явлений, идей, вещей, людей, происшествий, слов создает в мире ощущение непрестанного изменения и новизны. Слишком много всего, всегда. Но как определить, что за этой бесконечной сменой происходит реальное изменение, а не простая перемена слагаемых? Ведь конечный набор элементов космоса культуры нам неизвестен, как неизвестны и его начальные предпосылки. Здесь можно указать на такие вещи, как человек, антропологически остающийся одним и тем же на протяжении всего доступного анализу и пониманию периода его существования; можно непредвзято посмотреть на природу и также увидеть в ней одно и то же и понять, что все глобальные изменения (например, потепление) есть не более чем часть общей иллюзии изменения; можно внимательнее посмотреть на общество и увидеть равномерную воспроизводимость всех его базовых институтов, количественный состав которых ограничен и известен. И в то же время совершенно очевидно, что все происходящее – это новое, появление нового, выявление ранее не бывшего. И притом, охватывая происшедшее, понимаешь, что, собственно говоря, нового ничего не произошло. Коварство мерцающей сменяемости, не дающей закрепиться ни на чем достоверном и определенном. Можно сказать, что это – вообще надуманный вопрос: какая разница, есть новое или нет; достаточно того, что нам кажется, что есть новое. В действительности вопрос о новом важен и для насущной жизни человека. Произойдет ли с ним что-то новое в смерти? По сути дела, вокруг него и вращается вся известная нам вселенная смыслов.

127. Почему курит женщина?

Кто-то громко рассмеется, услышав такой вопрос в перечне философских. Какой же это философский вопрос, разве могут быть такими «вопросы философии»? В лучшем случае это – область психологии, общественной морали, истории нравов, но уж никак не философии. И все же понять, почему женщина курит, отталкиваясь от представлений о женской природе, значит приблизиться к пониманию таких вопросов, как, например, социальное самочувствие современной женщины. Возможно, это продвинет нас к пониманию современного общества, в котором такую важную роль играет женщина, которая курит. Разница между курящей и некурящей женщиной колоссальна, не видеть ее – и смешно, и близоруко. За этим скрываются знаковые процессы (уже завершенные и еще происходящие), коим курящая женщина является знаком. Такая женщина на самом деле серьезный вызов нормативной этике, которая, возможно, терпит крах именно в этом пункте. «Женщина курящая» – уже особый антропологический тип и факт важнейшего события в современной жизни; недооценивать его, не замечать или просто порицать и морализировать по этому поводу – недальновидно. Курящая женщина производит гораздо большую «антропологическую революцию», чем многие явления, которые мы считаем революционными.

128. Что делает женщину женщиной?

Есть некоторые особенности женской природы, которые более отчетливо видны с высоты философской позиции, поскольку они обнажают чистую, беспримесную субстанцию женской души, ее моральную суть. Рассмотрение женщины с точки зрения «глубинной антропологии» говорит о том, что женщина более всего должна любить то, что на языке современной психологической науки и массовой культуры обозначается словом «секс». Это несколько бескрылое и физикалистское понятие, которое, однако, раскрывает главную особенность женщины, проявляющуюся в ее главной зависимости – в зависимости от мужчины. Если женщина любит секс, тогда она женщина: лишь в таком случае она чувствует полную зависимость от мужчины, поскольку никто и ничто не может заменить ей радости отдачи. Женское и сексуальное во многом синонимичные явления; по крайней мере, одно без другого не существует в полноценном виде. Сексуальная женщина в некотором роде избыточное выражение, ведь подчинение и отдача – в этом вся женщина, вокруг этого выстраиваются все ее остальные «ласковые» свойства. Господство и власть – аномальные для женщины вещи; в них источник перверсивных наслаждений для мужчин. Женщина отдается – и в том ее высшее наслаждение и предназначение: наслаждение, ставшее предназначением, и предназначение, ставшее наслаждением. Но для этого она должна любить прежде всего секс, так как вне его по-настоящему отдаться нет никакой возможности. Если женщина не любит секс, то она не может и отдаваться, не умеет и не хочет; тогда она – «мужчина», мужчина в плане социальной функции. Эмансипация есть в некотором роде восстание фригидных женщин в социуме (наподобие аналогичного явления – восстания рабов в морали). Проблема и трагедия женщины в том, что она считает подчинение и отдачу унизительными вещами для себя. Она не понимает главного: становясь «мужчиной», то есть выполняя социальные функции мужчин, она в силу своей природы не решает и не ставит философских проблем. Философия – в большей мере истинно мужское занятие. Женщина даже и не понимает груза и тяжести философских проблем, которыми осознанно (а чаще бессознательно) мучаются мужчины, из их неразрешимости черпая огромную силу для жизненных свершений и социальных проявлений. У женщины понимание связи философия – энергия социального делания отсутствует. Вот почему женщина не только плохой философ, но и плохой «социальный работник». И поскольку, несмотря ни на что, основную работу в обществе продолжают выполнять мужчины, есть надежда на то, что женщина хочет оставаться все же женщиной и получать исключительно женское наслаждение и свои сугубо женские привилегии, вытекающие из этой только ей присущей способности давать высшее наслаждение. И здесь мужчины-философы должны научить женщину раскрывать в себе также и человеческое начало: они должны научить ее любить.

129. Насколько мифологичны понятия «природа» и «общество»?

Мы так привыкли к тому, что живем в обществе и природе, полагая, что общество – вторая природа, что совсем не замечаем того, насколько мифичны и мифологичны эти понятия. То, что окружающий социальный мир принято называть обществом, а нерукотворный мир – природой, предстает перед нами как самоочевидное явление. Такие убеждения настолько глубоко въелись в наше сознание, что изъять их оттуда без риска его разрушить уже не представляется возможным. Это, наверное, самые неоспоримые достоверности. Именно с их помощью человек ориентируется в мире. Природа и общество задают логичную и рациональную метрику нашему существованию, вне рамок которой просто-напросто нет ничего. История, культура, жизненный мир – все это всегда находится где-то между природой и обществом. Именно природа и общество создают наибольшую иллюзию достоверности происходящего, поскольку в них легитимизируются наше биологическое (природа) и сверхбиологическое (общество) в особой конфигурации человеческого существования. Природа и общество также защищают человека от всяческих «бездн»: общество – от бездны человеческого общения, а природа – от бездны биологической немоты. Поэтому мы и не знаем по-настоящему ни человека, ни мир вне человека. Не странно ли, что до сих пор ничего толком не ясно?! Жизнь в природе и обществе дает нам приблизительное существование, чья мера погрешности прямо пропорциональна нашему страху перед неведомым. Самое страшное – другой человек и нечеловеческий мир. С помощью природы и общества удается приручить, одомашнить эти бездны, так никогда и не открывавшиеся человеку. Природа и общество спасают нас от истины, погружая в спячку бессмысленного прозябания. Вот почему социология и биология – заведомо провальные вещи в плане познания достоверного, и вот почему философия может только разоблачать мифологемы общества и природы, но никогда ни созерцать, ни изменять их.

130. Почему так много людей?

Главное понять, что это не демографическая проблема. Бытие людей не поддается никакой биосоциальной, геополитической аналитике, которая задним числом всегда подгонит какую-нибудь теорию. Здесь ничего ни понять, ни отрегулировать невозможно. Любое планирование в этой сфере, какой бы краткосрочный успех оно ни имело, всегда обречено на провал. Почему-то нужно, чтобы в мире было много людей, чтобы всегда было очень много людей. Поэтому всегда было и всегда будет очень много людей.

131. Откуда такое неодолимое влечение

Временами у каждого человека, даже весьма далекого от искусства и лишенного элементарного эстетического чувства, пробуждается какая-то животная страсть к искусству. Речь здесь идет прежде всего о непрофессионалах, нехудожниках, у которых своя, совершенно особая эстетическая мотивация. Речь идет о «простых» людях, о людях, далеких от профессионального искусства; о людях, которые не являются ни творцами, ни искусствоведами. Вот именно у них-то и нужно искать подлинный смысл искусства, поскольку они не мотивированы никакими амбициями. Что же человека порой поражает в искусстве? Почему произведения искусства вызывают умиление, благоговение, восторг, преклонение? Только лишь здесь дело в мастерстве художника? Или искусство влечет как искусство безотносительно к степени талантливости мастера и технике письма? Конечно, не стоит брать в расчет явную мазню, как принято пренебрежительно говорить о бесталанных произведениях или произведениях крайне сложных, исключительно авторских и субъективных. Но даже и они способны вызвать высшее чувство. В чем же тайна искусства? Искусство, выражая некое намерение художника, не отражает мир, не удваивает его, не преображает, не усовершенствует. Обычные люди, то есть зрители, сами не будучи творцами, ничего не могут говорить о произведении искусства, о замысле художника и прочих подобных вещах. Искусствоведы тоже не могут, также не будучи творцами. И всегда ведь восхищает не намерение художника, а сотворенная им реальность. Что мы в ней можем найти? Все что угодно; искусство вообще ни о чем; искусства могло бы и не быть! Поскольку искусство совершенно ненужно с точки зрения утилитаризма, нас восхищает, более всего впечатляет и поражает прежде всего эта его блаженная ненужность. Здесь кроется обещание счастья, какой-то намек на бесконечную свободу и радостное творчество любви. Но и эти слова – тоже уже аналитика, объяснение необъяснимого. Искусство отсылает нас к сущности человека, который еще способен на бескорыстные чувства, вызываемые навсегда непонятным искусством.