Адвокат философии
Шрифт:
144. Почему этика и эстетика – одно и то же?
На обывательском уровне часто путают эти понятия, что является ошибкой – ошибкой профессиональной некомпетентности. С точки зрения методологии междисциплинарного знания разница между этикой и эстетикой значительна, но велико и единство, поскольку добро и красота имеют бесконечное множество взаимосвязей. Одинаковость этики и эстетики все же в другом. Дело не в единстве добра и красоты и не в том, что это область «духовных ценностей». Единство этики и эстетики заключено в магии их вербальной похожести. Так до конца и не выяснив, в чем сходство и различие между ними, главное – всегда ставить их рядом. Поодиночке они беспомощны, и лишь поставленные рядом (даже через семантическую ошибку подмены «этики» «эстетикой», и наоборот), они образуют реальную силу. В странном соположении «этики» и «эстетики» есть нечто, заставляющее себя уважать даже самых недальновидных и откровенно неумных людей.
145. Что такое «стыдно»?
Религиозные вопросы такие же интимные, как и вопросы сексуального характера, и их крайне
146. Что такое «невозможное»?
Есть ностальгия, есть тоска, есть надежда. Вместе они – глубокое переживание, переходящее в муку страдания. В его основе лежит стремление к невозможному – единственная вещь, достойная желания и стремления. Невозможное – не мечта, не фантазия, не вера. Это наша тоска быть, вытесняемая невозможностью быть, быть в полноте счастливого обладания. Злая сила мира стоит на страже нашего несчастья, но воля к невозможному, находящаяся в сердце сокровенной философии, всегда прорывается наружу, делая наше существование возможным и сносным.
147. Прилично ли до сих пор говорить о кризисе культуры?
Употребление некоторых словосочетаний является признаком дурного тона. Это слова, которые передают либо устаревшие, либо не оправдавшиеся, либо откровенно пошлые идеи. Есть все основания отнести словосочетание «кризис культуры» к разряду именно таких идей. Однако именно сегодня оно имеет наибольшую употребительность. Вряд ли можно встретить сейчас мало-мальски самостоятельное сочинение, в котором не шла бы речь о кризисе культуры. И как в свое время нужно было значительное интеллектуальное усилие, а то и дарование, чтобы прозреть «кризис», причем «кризис культуры», то сейчас необходимо такое же усилие мыслительной воли, чтобы увидеть, что этого кризиса уже нет. Дело не в том, что культура наконец оздоровилась, что нет никаких изъянов и прорех, что вообще кризис прошел. Прошло время – время кризиса, вот почему говорить о «кризисе культуры» уже невозможно. Нужно понять, что стартовый разгон мысли, которая отталкивается от констатации кризиса, ищет его причины и способы преодоления, заведомо обречен. Это стартовое торможение и поражение мысли. И мысль будет становиться более зрелой и основательной по мере освобождения от «кризиса культуры», превратившегося исключительно в моралистическую сентенцию, весьма удобную для того, чтобы не давать мысли свершаться.
148. В чем действительное различие между полами?
Женщина не воспринимает философию (по крайней мере так, как воспринимает ее мужчина) – в этом основное различие между полами; основное духовное различие, поскольку все остальные видны невооруженным глазом.
149. Что такое ожидание?
Люди всегда столь много ждут, что становится незаметной вездесущия стихия ожидания. Это не только стихия существования, но и структура бытия, поскольку жизнь свершается только в стремлении к цели, к той или иной цели или целям. Такое стремление (иногда его некрасиво называют «целеполагание») имеет форму ожидания, в котором и протекает жизнь любого свершения и свершение самой жизни. При достижении цели появляется новая цель, что и обеспечивает смысловую сменяемость различных периодов жизни. Мы ждем достижения цели, потом ждем новой – и так до бесконечности (вернее, до конечной бесконечности). Ожидание пронизывает не только внутреннюю «ткань жизни», являясь ее содержанием: сама жизнь как таковая есть также ожидание, ожидание какого-то высшего свершения. Оно имеет форму надежды или терпения, которые в иной терминологии называются «верой». Ожидание говорит нам о том, что наша жизнь никак не может исполниться до конца; мы ждем исполнения, так и не дожидаясь его. Ожидаемое и чаемое, что всегда придавало свет и тепло нашей жизни, оказывается по «эту сторону жизни», когда она заканчивается. Законченная жизнь не является жизнью, в которой наше ожидание достигло своей цели. Это говорит не о том, что наша жизнь тщетна, что тщетны наши надежды и желания, но лишь о том, что наша жизнь есть ожидание.
150. Так все же, в каком мире мы живем?
Самое невероятное и невозможное то, что мы не знаем, в каком мире мы живем! Мы знаем многое о мире, мы знаем множество миров; но мы не знаем ничего о самом мире, в котором мы живем. Мы действуем в мире, не зная его. Никто никогда не обосновал, что наши действия проистекают из сущностных и смысловых оснований мира. Наши действия продиктованы нашими желаниями и ценностями, но ценности не равны бытию, а желания тем более. Ценности – это ценностные предпочтения, связанные с двумя главными вещами жизни: как выжить и как организовать свой досуг, досуг выживших. Наша жизнь как таковая, то есть жизнь, организованная вокруг выживания и досуга, ничего не сообщает о ценности бытия, о его смысле и назначении. Это создает в конечном счете главное противоречие нашей жизни, которая так и остается неустроенной даже относительно досуга и выживания. Человек всегда кое-как выживает и организует свой досуг. Самое великое в человеческой истории всегда было направлено на деяния, идущие вопреки выживанию и досугу. Вопрос о смысле бытия, в котором могла бы проясниться суть мира, – вопрос, который некуда вписать в рамках привычного круга жизни. Ему нет места ни в социуме, ни в культуре, ни в политике, ни в религии. Но «неотвеченность» на этот вопрос, а чаще даже его «непоставленность» портит существование: портит безмятежную радость жизни и делает саму жизнь в мире в высшей степени проблемной. Отсюда вековечный поиск счастья, стремление к идеалу, единству, гармонии. Возникающая иллюзия на время снимает остроту и проблематичность бытия, но философская бескомпромиссность вновь и вновь делает проблему актуальной, отбрасывая нас вновь и вновь к вопросу о том, в каком мире мы живем.
151. Какова ценность размышлений?
Размышления, высший «этаж» интеллекта, – странная роскошь для человека. Временами его охватывает скука, граничащая с отчаянием, от понимания тщетности размышлений над высшим и предельным. Действительно, размышления – не более чем эстетическая игра ума для интеллектуального ублажения души. Условия нашего существования заданы раз и навсегда; человек действует в узком диапазоне своих предпочтений, продиктованных, как правило, необходимостью выживания, в которой нет места необходимости размышлять. Конечно, философски можно поставить названную необходимость под сомнение, указав на суицид, например. Однако это принципиально не меняет общего положения вещей, которое так и остается непонятным и неизменным. На смену скуке и отчаянию от беспомощного протеста приходит полное принятие наличного, в основе которого лежит тождество разумного и действительного. И принятие также есть результат размышлений.
152. Что такое «серьезное отношение к жизни»?
Жизни более всего противны дидактика и рефлексия над ее основоположениями. Дидактика и рефлексия – наиболее репрессивные инструменты, с помощью которых формируется совершенно определенное («истинное») понимание того, что такое жизнь, с вытекающим отсюда набором правил жизненного поведения. Придерживаться этих правил и называется серьезным отношением к жизни в обыденном представлении. Здесь традиция, история, голос предков, мудрость поколений. Однако все это может оказаться ошибкой, обманом, иллюзией. Виновата здесь не сама жизнь, а наша неспособность справиться с ее ужасом и великолепием, с ее неизъяснимой таинственностью и бездонной противоречивостью. Неспособность оборачивается дидактической рефлексией по поводу жизни, результаты которой опровергаются самой жизнью. Вот почему жизнь не стоит на месте, притом что ничто никуда не движется.
153. Почему люди не любят и никогда не будут любить друг друга, исходя из заповеди любви?
Любовь как естественное чувство и свойство не нуждается ни в каких объяснениях и оправданиях. О любви вообще говорить почти невозможно; разве только поэты могут выразить восторг и ужас любви. Все теории любви – это более или менее изощренная услада немощного интеллекта, столкнувшегося с бездной любви. Но речь идет о существующем императиве любви («этика любви»), исходящем из доктринальных основоположений гуманизма (не важно, светский это гуманизм или религиозный), занимающегося моральным принуждением к любви как к необходимому общественному благу. Здесь – профанация любви, поскольку в ней действует презумпция нелюбви людей друг к другу. Потому любовь здесь нечто дополнительное и надлежащее: как задание, призыв или заповедь. Но в этом нет никакой нужды, поскольку люди и так любят друг друга достаточно без всякого принуждения и необходимости. Та любовь, о которой говорит религиозный гуманизм, была бы крайне необходима, если бы мир и человек в мире были такими, какими он его рисует: конечным, несовершенным, злым, обреченным на гибель. Но мир, слава Богу, не таков! Слава Богу, что мир не таков! В мире не нужно всем любить всех. Вакханалия гуманизма проистекает из мелкого взгляда на вещи, прежде всего на другого человека.
154. В чем смысл сегодняшней устремленности к телу и телесности?
Внешне такая устремленность выглядит как компенсация, реабилитация телесности, репрессированной в культуре, в которой долгое время доминировала душа в ущерб телу. Апологеты телесности считают, что это неправомерно, поскольку тело несет в себе множество социальных, культурных и духовных смыслов; так много человека в его теле. Это правильно, но лишь отчасти. В действительности культура вновь входит в новую фазу отхода от человека, от человека как такового. Первая фаза отхода от человека была связана с полаганием его по преимуществу духовным существом с неизбежным приоритетом души, вторая – связана с телесной трактовкой человека, что влечет приоритет телесных практик в самом широком диапазоне. Но в телесности нет человека (так же, как нет его и в духовности). Нет человека и в синтезе тела и души, потому что человек – не тело, и не душа, и не душа и тело, вместе взятые. Человек как человек не имеет отношения к душе и телу или к их соединению. Это – метафоры, в которых происходит редукция человека. Душа – религиозная метафора-редукция, тело – научная. Человек же – тайна, которую не могут постичь ни «телесники», ни «духовники». Человек всегда будет ускользать от всяческих определений и попыток его понять (не важно, на духовной или телесной основе). Человек – то, что по ту сторону души и тела. Это – то знание, которое дает философия.