Адвокат философии
Шрифт:
111. Прилично ли говорить о «первобытном обществе»?
Среди множества мифов, которые питают сознание современного человека, одним из наиболее стойких является миф о «первобытном человеке» и «первобытном обществе». Несмотря ни на что, эта история прочно заняла свое место в социальном бытии. Здесь косность и невежество являют себя во всей полноте, находят самое комфортное и надежное пристанище. Это самый удивительный миф, свидетельствующий о поразительной наивности, доходящей до вопиющей глупости, и одновременно о потрясающем безразличии человека к самому себе, к своей бытийной судьбе. Ну разве можно всерьез верить в «первобытного человека» и при этом оставаться человеком?
112. Почему мир именно таков, каковым является?
Если не принимать в расчет иллюзии относительно других миров (неважно, какова степень этой «другости»: космическая, психическая или метафизическая), то мир, в котором мы живем, есть единственный мир. Но единственность не означает его умаления, а введение «другого мира» вряд ли существенно обогатит картину мироздания. Единственный означает абсолютный, абсолютный во всех смыслах. Единственность этого мира есть не только принуждение к совершенно определенному порядку вещей, но и намек на его тайну. Однако почему мир именно таков?
113. Почему
Трудно говорить утвердительно по поводу неочевидных вещей, существуют они или не существуют. Насколько «другая жизнь» – вещь очевидная или неочевидная? Дело в том, что сама жизнь всегда уже в некотором роде другая жизнь. Жизнь настолько исчерпывающа для самой себя, что нет нужды вводить нечто иное, сверхжизненное для ее дополнения. Ведь всегда, когда говорят о «другой» жизни, как правило, имеют в виду какую-то иную – параллельную ли, последовательную ли, потустороннюю ли, – одним словом, жизнь, которая наступает после окончания «этой» жизни. Но отрицающие «другую» жизнь совсем не обязательно материалисты, атеисты, неверующие. Это могут быть более метафизически зрячие люди. В указанном смысле поэты – самые радикальные метафизики, они же – наиболее сильные отрицатели «другой» жизни. Они творят в самой жизни, раскрывая ее бездонность; они не спириты и не верующие, они не выходят из себя в экстазе трансцендентальной медитации, но умеют увидеть красоту как несбывшееся и неставшее. Этим они восхищаются и увлекают других в даль неведомого мира, которую дарит прекрасная и таинственная жизнь, а не «другая» жизнь.
114. Зачем человек спит?
За явной очевидностью этого вопроса, граничащего с абсурдом, просматривается нечто существенное. Почему сон не оставляет в покое никого? Почему наука, религия, искусство так озабочены этим состоянием? Кроме явного физиологического смысла данного феномена культура создает мифологию сна, становящуюся «второй реальностью», параллельным миром. Границы между явью и сном стерты навсегда. Аналогия сна и смерти серьезно запутывает проблематику; подобная аналогия становится источником бесконечных художественных сюжетов. В «вещих снах» обыденное сознание совершенно попадает в тупик, открывая дорогу невероятному мифотворчеству. Бессонница – блаженное состояние для влюбленных и аскетов. Все видят сны. Насколько сновидение реальность? И что это за реальность? Возможно ли как-то постичь герметичную зону нашего духовного наваждения? Впрочем, и физиологический аспект сна не так очевиден. Для животных такое состояние нормально и естественно, но для человека и с физиологией сна не все так однозначно. К тому же отсутствуют какие-то однозначные универсальные нормы относительно гигиены сны; все спят по-разному. Для одних сон – мука, для других – забвение и избавление от абсурдного и гнетущего дня. Однако принято считать, что он является отдыхом. Кроме физиологического, нет никакого более или менее правдоподобного объяснения. Но это слишком скучно, чтобы быть правдой. В отдыхе нуждаются только лентяи. Люди бодрого и ясного духа не нуждаются ни в сне, ни в отдыхе.
115. Почему человек борется против бессмысленности истории более всего?
Интеллектуалы и духовные лидеры всегда придают истории тот или иной смысл. Ретроспективно или перспективно, но истории не позволено существовать как бессмысленной и бессвязной цепочке ничего не значащих событий, фактов и явлений, которых единственно связывает следование их друг за другом. Придание смысла истории не только идеологическая функция государства, духовная миссия религии, это и метафизическая потребность самого обычного сознания, которому требуется всегда некая «модель исторического». На этом основывается институт образования, который организует социальную реальность. Сама история как область деятельности профессиональных историков во многом есть результат их бессознательной эстетической работы: посредством нахождения в ней смысла они создают определенный смысловой узор всего «исторического развития». Человечество никогда не существует в хаосе и пустоте, но всегда – в надежно смонтированном жилище, декорированном светлой и прекрасной миссией. Парадоксально, но при почти полном равнодушии к своему индивидуальному смыслу существования человек не мирится с тем, что род человеческий мог бы существовать бессмысленно.
116. Что такое «человеческое»?
Когда мы говорим, что философия раскрывает самую глубокую сущность человеческого и только человеческого, то мы должны хорошо представлять, что такое «человеческое». Оно есть естественное для человека его естество. Но не в естественно-научном смысле: естественное не значит природное, ибо в человеке очень много сверхприродного. Как и большинство явлений, человеческое двойственно: есть великое человеческое и есть мелкое человеческое, которое принято называть «слишком человеческим». Первое нужно культивировать, от второго избавляться, но прежде всего надо понимать, что такое есть описанная двойственность. В свете философии человеческое проявляется сильнее всего. Это значит, что лучшее человеческое становится еще лучше, а худшее – хуже, вплоть до своей гибели. Такова аналитическая функция философии, помогающая разобраться в том, что такое «человеческое», и помогающая избавиться от дурного, низкого, то есть «злого», в человеке. Никто человеку, кроме философии, не скажет о нем ту правду, которой он заслуживает: не дидактическую правду, обязывающую быть кем-то (например, приличным гуманистом-материалистом или таким же благочестивым верующим). Философия говорит человеку, что в нем есть дурного, заставляя совесть работать самостоятельно по очищению души. Мир объективный может познавать и дурной человек (и познавать достаточно успешно); но человеческое можно познать, только исходя из философской честности. Все остальное будет лукавством, лицемерием, двойными стандартами, конформизмом. Мы познаем настолько, насколько чувствуем добро и зло, даже находясь по ту сторону от них. Вот почему многие интеллектуально развитые гуманитарии не приемлют философию.
117. Почему самоубийство – не грех, а эвтаназия – зло?
Не занимаясь ни в коей мере апологией самоубийства, все же можно сказать, что этот акт в силу его абсолютной «нечеловечности» выражает нечто глубинно и исконно человеческое. Только человек способен на самоубийство – самый чудовищный поступок с точки зрения естественного жизнелюбия, которое призывает любить жизнь, любить ее безмерно и бесконечно. И сознательно лишить себя жизни в данной логике жизнелюбия совершенно немыслимо. Здесь какая-то страшная правда и высота
118. Как ребенок становится человеком?
Такие явления, как ребенок и детство, считаются принадлежащими области антропологии, психологии, педагогики. Воззрение на детство, которое имеет место в этих науках, существенным образом искажает перспективу человека. Если детство есть действительно то, что о нем говорит психология и антропология, то как же скучна и неинтересна вся история человека! Обучить, воспитать, развить – вот, собственно, и все, что они могут сказать. Но, увы, эти науки нельзя улучшить; можно только постараться минимизировать их влияние, чтобы увидеть в детстве чудесный феномен бытия, тот феномен, который и является предметом философии. Здесь чудо обнажает себя наиболее глубоко и властно. Однако вся наша логика, весь наш здравый смысл, все наши знания говорят о том, что это «естественный процесс перехода количества в качество». Достаточное «количество» физиологии дает «качественный» прирост в виде взрослого. Здесь работает исключительно логика возраста; одно состояние организма плавно перерастает в другое: меняется физиология, меняется психология, меняется интеллект. Однако есть нечто парадоксальное, что не замечается; процессы перехода «количества в качество» действуют не согласованно, не логично. Качественный рывок в области физиологии и интеллекта дает сильнейший минус в области метафизики. Чем человек интеллектуально-физиологически более развит, тем он сильнее деградирует в метафизическом плане (конечно, если видеть эту метафизику, понимать ее, чувствовать). Но большинство, абсолютное большинство взрослых людей как раз (пускай неосознанно) чувствуют метафизику ребенка. Наиболее талантливые педагоги интуитивно понимают детство, знают, что при встрече с этим чудом рассыпаются всякие построения. Умиляясь, восторгаясь, радуясь детству, взрослый человек проявляет свои метафизические качества в наиболее полном виде. Ничто не дает такого восторга – ни звездное небо «над», ни моральный закон «внутри», ни загробные видения «после», ни жгучие «тайны» земли, – как умилительное созерцание в форме простого наблюдения за ребенком. И вот задача и загадка: откуда произрастает взрослый, из каких физиологических пластов детства рождается весь этот взрослый мир? Где тот сор, из которого вырастает взрослый?
119. Как человек становится трупом?
Завершение жизни человека означает переход его в иное качество, которое называют по-разному: покойник, мертвец, труп, умерший. Это изменение очевидно (видно глазами), не требует ни духовных актов веры, ни экспериментальных подтверждений. Как эмпирически наблюдаемое явление оно относится к разряду естественных, то есть таких, в которых нет никакой мистики и никакой метафизики. Как естественное явление переход из «человека в покойника» должен был бы относиться к ведомству науки. Однако, будучи явлением естественным, оно совершенно сверхъестественно; научно можно только вскрыть тело умершего и весьма приблизительно определить причину смерти. Сам же процесс этой необычайной трансформации, которая всегда потрясает и будет потрясать живого человека при встрече с умершим (даже при созерцании лица умершего человека), выходит за всякие разумные пределы понимания. Можно поставить диагноз смерти, но понять, как произошел (эволюционный, революционный?) скачок из человека живого в человека мертвого, не представляется возможным. Наука здесь «умывает руки», давая волю мистике. Так неискушенное сознание отвечает на вызов смерти. Однако религия тоже оставляет этот период бытия человека неосмысленным. Религия «знает», что душа отделяется от тела в момент смерти, чтобы потом воссоединиться с ним и предстать в новом (преображенном) качестве. Но это все потом. А сейчас? Кто сейчас умерший человек, в чьем он ведении? Он еще не принадлежит полностью природе, поскольку в нем только началось столкновение естественного и противоестественного (на бытийной грани: уже умер, но еще не погребен); также он не Богово ведение (Бог смерти не создал), поэтому он попадает «естественным образом» в мифологическое «царство мертвых», где обретает свое пугающе-сказочное бытие. Но философия, не давая никаких, совершенно никаких ответов на вопрос о состоянии умершего человека (о его «бытийном» статусе), делает все же одно очень важное дело. Философия обращает внимание на невозможность, нелогичность, неестественность того состояния, фиксация внимания на котором просто разрывает сознание, уничтожая всякие разумные и добрые предположения в этой сфере. Что такое мир и человек, если в нем возможен труп? Труп не возможен, однако он есть! И жизнь есть, и труп есть. Вот высший абсурд, вот чудо, вот тупик. Труп совершенно не осмыслен, что делает все наши представления о смерти (соответственно, и о жизни) двусмысленными, половинчатыми и недостоверными.
120. Кто понимает?
Временами возникает тревожное ощущение, когда кажется, что никто ничего не понимает. Кажется, что все живут исключительно в соответствии с каким-то неведомым никому собственным внутренним смыслом, по какой-то своей лично-интимной программе, в которой совершенно нет места для каких-либо общих вопросов, общих ценностей и общих переживаний. И ужас в том, что создается впечатление, что другие именно знают, как правильно жить по своей программе. Тогда приходит страшное чувство, что никто ничего не понимает, что только ты, один-единственный в мире странный человек, тяготишься бременем непонимания. Понимают ли другие, что ничего не понимают? И если понимают, то почему ничего не предпринимают? А если не понимают, что не понимают? Или у каждого есть свое собственное понимание, совершенно ни на что не влияющее? Еще неизвестно, что хуже! В любом случае, стоит лишь задуматься над проблемой всеобщего понимания, как сразу же всеобщность человеческого бытия подвергается серьезному испытанию. Нужно искать то место, где возможно общее понимание. Этим и занимается философия, спасая человека от прозябания в бессмыслице личных видений. И занимается, по всей видимости, не безрезультатно, потому что худо ли, бедно ли, но род человеческий продолжает свое существование.