Аэроплан для победителя

Плещеева Дарья

Старика уложили на веранде, благо ночь была теплая, а больному свежий воздух полезен. Лабрюйер уселся рядом в плетеном кресле. Дамы приготовили столик с лекарствами — лавровишневыми каплями, валерьянкой, настойкой боярышника, поставили и свечку в подсвечнике. Оставалось только дождаться, пока вечерняя суета на дачах стихнет.

Лабрюйер, встав на перила веранды, заглянул в комнату Енисеева. Енисеев укладывался в постель.

— Что это было? — спустившись, шепотом спросил старика Лабрюйер.

— Эфир.

— Что?

— Когда я

шел лесом к хутору, на меня напали сзади, прижали к лицу тряпку. Я этот запах знаю. Сколько провалялся в кустах — непонятно, меня собака разбудила. Тряпка так у меня на лице и осталась.

— Что-то пропало?

— Пропали кошелек и обе карточки.

— Черт возьми! Что же это значит?

— Мой юный друг, это значит… — Стрельский задумался, — …значит это… Хм… Допустим, меня приняли за миллионера…

— Насколько я знаю здешних мошенников, они шарят по карманам в толпе, а в лесу на людей не нападают. Увы, господин Стрельский, вас не приняли за миллионера.

— Да? А я так старался… Я очень вальяжно шел по лесу — даже по лесу, я тросточкой вот этак помахивал, как доподлинный бонвиван…

— Как вы себя чувствуете? — перебил Лабрюйер. По голосу он понял, что старик бодрится.

— Превосходно, хоть сейчас на сцену играть Меркуцио… Вы знаете, что я когда-то играл Меркуцио в «Ромео и Джульетте»? Прекраснейшая роль!

— Кошелек взяли для отвода глаз…

— Или же карточки прихватили из любопытства. На них же написано — «артист Енисеев», «артистка Полидоро». А Генриэтточка очень неплохо вышла.

— Говорю вам, здешние мошенники эфиром не пользуются. По крайней мере, когда я служил…

— Может, за последние годы выучились? Вы когда службу оставили?

— В пятом году. Еще при Кошко. Кабы не он… ну да ладно… Почта! Сегодня приносили почту?

— Почем я знаю? Мне никто не пишет.

— Черт, черт! Енисеев торчал во дворе, он мог встретиться с почтальоном и сказать ему… Эта сволочь подслушивала… А почтальон может шататься по штранду где ему вздумается, и никто на него не обратит внимания!..

— Какой почтальон?

— Тот, которого утром видела Тамарочка! Который привез Енисеева на велосипеде! Все складывается — Енисеев, наверно, заметил, как я передавал вам карточки, и понял, чем это ему грозит. Так…

Лабрюйер взял себя в руки столь решительно, что Стрельский даже удивился: только что человек чуть ли не вопил благим матом от возбуждения, и вот голос опять спокоен, лицо — каменное.

— Завтра вы спросите у нашей хозяйки, был ли вчера почтальон. Я же возьму у Олениной его словесный портрет… Тихо… Там кто-то крадется…

Лабрюйер соскочил с веранды и гусиным шагом устремился на шорох. Стрельский, приподнявшись на локте, пытался высмотреть, куда это понесло собеседника, и поражался его ловкости: ходьба на корточках, да еще стремительная, казалась ему цирковым трюком.

— Ой! — услышал Стрельский. — Помогите!..

Голос был звонкий, девичий.

Несколько секунд артисту было слышно только

шебуршание в кустах. Наконец появились две тени. И Лабрюйер привел на веранду взволнованную Танюшу.

— Садитесь, — он указал на кресло. — Отчего вы среди ночи лазаете по заборам?

— Ох, Александр Иванович… это ужасно, просто ужасно… Я не знаю, что мне теперь делать! Мы так не договаривались!..

— Дайте барышне хоть валерьянки, — посоветовал Стрельский. — Тут мне дамы устроили целую аптеку. Если к утру найдут ее неприкосновенной — могут оскорбиться.

Выпив валерьянки, Танюша кое-как изложила свою беду.

Она повенчалась с Николевым, и сперва все было прекрасно — они вернулись в Майоренхоф очень довольные, веселые, у них была потрясающая тайна. Но вечером Алеша выманил супругу на свидание в дюнах. Там выяснилось, что они по-разному понимают обязанности мужа и жены. Они поссорились, помирились, вместе пошли домой, но во дворе дамской дачи на Алешу опять нашла дурь. Он напрочь забыл, что собирался жить с Танюшей, как брат с сестрой (девушке казалось, что перед венчанием он был на это согласен), и полез со страстными поцелуями. Пришлось спасаться бегством.

— Бедное дитя, — сказал Стрельский. — Отчего ты, деточка, ко мне не пришла? Я бы охотно с тобой обвенчался и не стал допекать нежностями. Даже постарался бы поскорее оставить тебя безутешной вдовой.

— Всяких безумств навидался, — заметил Лабрюйер, — но чтобы ради шанса красиво сломать себе шею замуж выходить?

— Александр Иванович, Самсон Платонович, поговорите с ним! — взмолилась Танюша. — Объясните ему, что я не могу, я к этому совсем не готова, мне это вовсе не нужно… Ну, скажите ему, что когда-нибудь потом…

— Он будет безумно рад, — усмехнулся Стрельский. — Но как ты, голубушка, представляешь себе свое будущее?

— Прежде всего — я расскажу про наше венчание госпоже Терской. Если не поверит — пусть едет в церковь и смотрит там в церковную книгу. Потом — я добиваюсь, чтобы она отдала мне мои драгоценности. Продав их, я оплачиваю занятия в летной школе. И, наверно, комнату в Зассенхофе, чтобы поближе к ипподрому, — сразу отрапортовала Танюша.

— Спектаклю «Прекрасная Елена» и законному супругу в этом будущем места, очевидно, нет? — спросил Лабрюйер.

— Но я же не сразу вас покину! Я буду играть Ореста, пока… пока не вернется Валентиночка! Александр Иванович, вы ведь сумеете ее вызволить?

— Бедный Николев, — сказал Стрельский. — Вот это самое наши предки называли «Здравствуй женимши, да не с кем спать».

Скрипнула калитка. Это Алеша, догадавшись, куда сбежала невеста, и увидев на веранде огонек свечи, пошел доказывать свои супружеские права.

С большим трудом Стрельский и Лабрюйер прекратили первый супружеский скандал, причем сперва разрыдался обманутый муж, потом расплакалась и жена. Наконец Лабрюйер отвел Алешу к его постели и чуть ли не полчаса выслушивал жалобы на змеиное женское коварство.