Аэроплан для победителя
Шрифт:
В Риге они вышли на Двинском вокзале и вскоре были у дверей телефонной станции. Там у Лабрюйера имелись знакомцы. Оставив Стрельского с ними, он побежал ловить ормана.
У него была еще одна возможность раздобыть деньги.
Лабрюйер рассчитывал застать Сальтерна дома, в причудливом здании на улице Альберта. Тот действительно сидел в своей квартире, мрачный, с неподкрученными усами и даже, кажется, неумытый.
— Это вы, господин артист? — спросил он. — Какая дура эта Круминг, впускает, не спросив… А я жду своего адвоката. Хотя — какой смысл?
— Господин
Беседа шла на немецком языке.
— Какой помощи?
— Госпоже Селецкой. Мы собрали немного денег, ведь ей тоже нужен адвокат. Не можете ли вы…
— Не могу. Я понимаю ваши благие намерения, господин артист, — угрюмо сказал Сальтерн. — Но, к сожалению, вина госпожи Селецкой доказана… Я был вчера в полиции, говорил с инспектором Горнфельдом. Мне очень горько знать, что женщина… Та женщина, которую… Простите, господин Лабрюйер, все это очень печально.
— Нет, господин фон Сальтерн, убила не она. Убийцу знает Вильгельмина Хаберманн, которая от страха перед ним…
— Хаберманн — сообщница убийцы. Невольная, может быть… но лучше ей мне на глаза не попадаться! Старая дура со своей высокой нравственностью вечно лезла не в свое дело! Простите… — неожиданная вспышка ярости завершилась глубоким скорбным вздохом. — Она подговорила Дору ехать в Майоренхоф и умолять Валентину… А потом испугалась возмездия и убежала.
— Это вам Горнфельд сказал?
— Он много чего мне сказал… Простите, не могу вам уделить еще время.
— Но это сущая нелепица! Убийство в беседке! Ни малейшей попытки спрятать труп! Ни малейшей попытки скрыться!
— Бедная женщина не думала, что совершила убийство. Она ударила Дору булавкой, но Дора, как объяснил Горнфельд, умерла не сразу. Она еще несколько секунд стояла. И даже завернулась в шаль. Госпожа Селецкая выбежала, и лишь тогда Дора упала…
Лабрюйер вспомнил — действительно, головку булавки не сразу увидели из-за этой проклятой шали.
— А вам не приходило в голову, что вашу супругу убили в другом месте? И труп перенесли в беседку?
— У моей покойной супруги не было врагов. И не могло быть. Только одна женщина ее ненавидела…
— Разве Селецкая знала вашу тайну?
— Она узнала тайну той ночью, от Доры. Но она догадывалась! А теперь и вся Рига знает. Что со мной будет — непонятно.
— Неужели нельзя как-то обойти условия завещания? — спросил Лабрюйер; он не испытывал большой симпатии к домовладельцу, но видел в условиях завещания явную несправедливость. — Столько времени прошло со дня смерти вашей первой супруги. Может, не осталось тех, кто может претендовать на ее наследство?
— Остались родственники, которые только и ждали, чтобы я оступился. И дождались! Так что я не могу ничем помочь ни себе, ни госпоже Селецкой. Мне жаль ее, но… но я не могу даже нанять ей адвоката — как это будет выглядеть? Еще несколько дней — и я стану нищим. Понимаете? Нищим! А по чьей вине?!
— Судебный процесс, который вам угрожает, в несколько дней не кончится, — заметил Лабрюйер. — Вы еще можете попытаться что-либо спасти. Я знаю одного человечка, большого мастера по таким делам, я пришлю его к вам. А теперь прошу вас ответить на пару моих вопросов. Кого встретила на ипподроме ваша покойная супруга? Помните, в тот день, когда все мы познакомились?
— Она никого там не встретила, — уверенно сказал Сальтерн. — И хватит об этом. Я совершил ошибку. Я должен за нее заплатить. Если бы Селецкая не была такой нервной натурой… Я бы все уладил, понимаете?! Я бы все уладил!
И Лабрюйер вдруг увидел этого человека так, как совсем недавно видел подобных ему: без сантиментов, без иллюзий.
Сперва он считал недостойным себя искать недостатки в мужчине, которого предпочла Селецкая. Лабрюйер сам себя хорошо знал: собственное самолюбие он исследовал вдоль и поперек. Но сейчас дело было не в самолюбии, а в решимости понять правду. Правда же была такова — очаровательный и галантный кавалер, развлекавший актрис и сам развлекавшийся романтическими отношениями с той из них, у кого самая стройная фигурка, от страха перед будущим уже почти утратил человеческий облик.
— Нет, она встретила там Алоиза Дитрихса. Но вам про него не сказала. И Дитрихс либо знает, кто убийца, либо — сам…
— Откуда вы знаете? Это чья-то больная фантазия! Дитрихса давно нет на свете! — закричал Сальтерн. — Его нет! Его застрелили на границе, когда ловили контрабандистов! Уходите, господин артист! Мне не до ваших бредней!
И Лабрюйер ушел.
Нужно было спросить, откуда такие сведения о Дитрихсе, но он не стал спрашивать. Нужно было, черт возьми! Но он не мог дольше находиться в одной комнате с Сальтерном. Чувствительная институтка, нервное создание! Но — не мог. Сальтерн вдруг стал ему отвратителен до крайней степени.
Из-за этого вруна и труса, для которого потеря денег затмила все на свете, Селецкая попала в тюрьму. А в том, что Горнфельд был бы куда лучшим сочинителем еженедельных пятикопеечных выпусков «пинкертониады», чем полицейским инспектором, Лабрюйер не сомневался. Горнфельд свел концы с концами! Он заморочил голову Сальтерну — и если Селецкую будут судить, Сальтерн наговорит о ней именно то, что требуется: актриска, неуравновешенная, издерганная, размечтавшаяся о богатом любовнике, увидевшая в нем последний шанс стать дамой.
Значит — что? Значит, нужно докопаться, какая сволочь и каким образом подбросила тело фрау Сальтерн в беседку. И делать это придется в одиночку — Стрельский отличный старик, поддержит добрым словом, но вряд ли хороший помощник в деле, а милая мадемуазель Оленина — порывистое дитя, и впутывать ее в опасную историю незачем.
Лабрюйер отправился по своему прежнему адресу, на Столбовую улицу.
Нанимаясь в Аяксы, он уговорился с квартирными хозяевами так: они пользуются его комнатой, но не сдают до конца дачного сезона никому другому, хотя могут там поселить приехавших в гости родственников. Он же платит им за летние месяцы половину цены и потом возвращается.