Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Это дело обыкновенное, — заявил Лабрюйер. — Но она еще очень молода. Наиграется в аэропланы, спустится на грешную землю…
— Не наиграется!.. А что… а что, если у нее там, на ипподроме, — любовник?!
— Тс-с-с!
— И она обвенчалась со мной, чтобы, чтобы…
Причины юный артист придумать не мог — он еще слишком мало играл в комедиях и водевилях, чтобы знать все подходящие повороты сюжета.
— А что? В этом что-то есть. Давайте вместе съездим на ипподром, — предложил Лабрюйер, которому уже страшно хотелось спать. — Будем расспрашивать конюхов и авиационных механиков. Вдруг кто-то что-нибудь заметил?
— Да, конечно! Александр Иванович, вы такой друг, такой друг!..
— Но если никто ничего не заметил, вы перестанете забивать себе голову ерундой, договорились?
— Договорились…
Лабрюйер вернулся на веранду. Стрельский уже выпроводил Танюшу.
— Вот не было печали, — сказал артист. — Воображаю, какой спектакль закатит Терская. Это такая «Прекрасная Елена» будет, что весь штранд сбежится и добрые люди пожарную команду вызовут.
— Бог с ней, с Терской. Что будем делать с Енисеевым? Если подтвердится, что он передавал распоряжение своему почтальону?
— Может, сдать его в сыскную полицию? — предложил Стрельский.
— Нет, так сразу — нельзя. Улик недостает. Мы с вами будем знать, что это он подослал к вам почтальона с эфирной тряпкой, но доказать не сможем. Вот что — затаимся пока. Я как раз узнаю, числится ли эта парочка в картотеке. И даже если не числится — не беда, хотя лучше было бы, чтобы за ними тянулся целый хвост безобразий. А через пару дней, когда он убедится в своей безнаказанности, привезем сюда Хаберманшу. Ведь для чего выкрали карточки? Чтобы старушка не опознала в Стрельском Алоиза Дитрихса. А мы ему — сюрпризец! Привезем вдруг, среди ночи, а она возьми да и опознай!
— И что тогда?
— Это уж моя забота. Я сумею его обезвредить и связать, если вы, господа артисты, не дадите ему сбежать. И потом уж — телефонируем в сыскную полицию. Ну, Горнфельд, тут-то я тебя и уем! Но вот что нужно сделать — выяснить наконец, как в труппу попала Полидоро. Давайте завтра с утра поедем в Ригу? Там с вокзала можно всюду телефонировать. Найдите ту актрису, которую заменила Полидоро…
— Глашеньку? Но как?
— Если Глашенька заполучила того покровителя, то вместе с ним она, может статься, и телефон заполучила! Есть у того купчины фамилия? Кто это может знать?
— Да Ларисочка, поди! Она все интриги за последние тридцать лет в голове держит!
— Завтра же утром допросите ее. А я знаю, кому в Москву телефонировать, чтобы в течение часа мне нужный номер отыскали. Было одно хитрое дельце… Поедем вместе!..
— Только за ваш счет.
— Ну, разумеется.
Глава девятнадцатая
Лабрюйер спозаранку произвел смотр своим финансам. Пьянство с Енисеевым, штрафы за безобразия, оплата услуг Иоахима Репше, содержание Минны Хаберманн, вклад в гонорар адвоката для Селецкой, поездки в Ригу, траты на орманов пробили в них порядочную брешь. А деньги требовались немалые — чтобы собрать доказательства невиновности Селецкой, нужно было встречаться с людьми, платить за сведения; возможно, прикупить одежды для небольших маскарадов.
Ближайшие деньги лежали в кокшаровском кошельке.
Лабрюйер застал Кокшарова не вовремя: тот как раз сговаривался с Терской о любовном свидании. Они соблюдали приличия и жили на разных дачах, но нельзя же все лето ограничиваться одними разговорами и хождением по ресторанам. Терская не возражала против того, чтобы прийти ночью в комнату к Кокшарову, и речь шла о всяких бытовых мелочах.
— Господин Кокшаров, не могли бы вы мне выдать немного денег в счет жалованья? — спросил Лабрюйер.
— Я бы выдал, я бы охотно выдал вам и все жалованье. Но я не желаю искать вас по всем кабакам и приводить в чувство перед концертами холодной водой и тумаками, — ответил Кокшаров. — И двух недель не прошло, как вы получили неплохие деньги. Жалованье ваше будет выдано, как и уговаривались, в начале следующего месяца.
— Мне очень нужны деньги… — пробормотал Лабрюйер.
— Господин Лабрюйер, вы уже не мальчик, — вмешалась Терская. — Сейчас вы скажете, будто деньги нужны, чтобы помочь Селецкой. Я знаю, вы занялись частным сыском и надеетесь обставить полицию. Но, господин Лабрюйер, все мы с удовольствием читаем пятикопеечные выпуски похождений Пинкертона, и все мы прекрасно понимаем, что беллетристика и жизнь — это, это…
— Как гений и злодейство, вещи несовместные, — подсказал цитату Кокшаров.
— Да, благодарю. Господин Лабрюйер, вы не гимназист, начитавшийся приключений сыщика. Вы взрослый человек. Нанять хорошего адвоката — вот и все, что тут можно сделать. Вы ведь внесли свой вклад? Внесли. Ради бога, ничего не затевайте! — воскликнула Терская. — Я вас умоляю! Как будто мало нам неприятностей! Как будто мало вам визитов в участок! Боже мой, боже мой, что делается?!
Лабрюйер, в отличие от Стрельского, не видел пока разницы между истерикой натуральной и отлично сыгранной. Тем более что среди актрис считалась хорошим тоном экзальтированность с хватанием за виски, взыванием к небесам и прочими аксессуарами. На отвратительные сцены с воплями, руганью и разрыванием платья на груди Лабрюйер насмотрелся, а истерика светская, изысканная, артистическая, была для него внове, тем более что она обычно начиналась на пустом месте.
Зато Кокшаров прекрасно понял, что Терская пришла ему на помощь.
— Бога ради, Лабрюйер, ступайте, ступайте! — призвал он. — Зинаида, Зинаида!.. Воды?!
Он усадил свою подругу в плетеное кресло, непременную принадлежность дачи на штранде, и, утешая ее, перестал обращать внимание на Лабрюйера. Тому оставалось только уйти. Кокшаров с Терской даже не дали ему возможности сказать, что деньги нужны совсем для другого дела — с утра отвезти Стрельского в Ригу, к знакомому врачу, в чьих знаниях Лабрюйер был уверен.
Во дворе его остановил слышавший эту сцену Лиодоров, мужчина томный и тоже склонный к бурно-трагическим монологам.
— Не вовремя, Лабрюйер, — сказал он, — совсем не вовремя. Думаете, при ней он вам хоть рубль даст?
Ничего на товарищеское замечание не ответив, Лабрюйер пошел искать Стрельского. Тот как раз брился, собираясь в дорогу.
Они вышли на Морскую и направились к станции Майоренхоф.
— Что-то вы, мой юный друг, мрачноваты, — заметил Стрельский.
— Это мое естественное состояние.