Агент его Величества
Шрифт:
Тем удивительнее было для него услышать в полночь осторожный стук в дверь. Поначалу он подумал, что ему померещилось, но стук повторился, на этот раз чуть громче, и гардемарин, страшно недовольный, отправился открывать. На пороге стояла она. В ночном халате, с распущенными волосами. Огромные карие глаза смотрели на него с испугом и надеждой. Ей ничего не понадобилось говорить. Он подхватил её и внёс в комнату. Положил на кровать. Она начала рассеянно развязывать тесёмки халата. Чихрадзе плотоядно смотрел на неё, губы его дрожали. Он сбросил ботинки, стащил через голову рубаху, склонился над нею, поцеловал в лоб. Затем прижался всем телом и уже не помнил ничего, затопленный
Спустя полчаса он перекатился на кровать, распаренный, тяжело дышащий, растёкся по простыне, повернул голову к Мэри. Она смотрела на него, глаза её блестели в лунном свете. Он не видел её губ, но был уверен, что они улыбались – чуть-чуть, едва заметно, так, чтобы он понял, как ей хорошо.
Ему вдруг захотелось рассказать ей о своей любви. Что с того, что она не понимала его? Эмоции сильнее слов, и преданное сердце всегда отличит искреннее чувство.
– У нас когда-то был поэт Шота Руставели, – тихо произнёс Чихрадзе по-грузински. – Он написал такие строки…
Есть любовь высоких духом, отблеск высшего начала.Чтобы дать о ней понятье, языка земного мало.Дар небес – она нередко нас, людей, преображалаИ терзала тех несчастных, чья душа ее взалкала.Объяснить ее не в силах ни мудрец, ни чародей.Понапрасну пустословы утомляют слух людей.Но и тот, кто предан плоти, подражать стремится ей,Если он вдали страдает от возлюбленной своей.Называется миджнуром у арабов тот влюбленный,Кто стремится к совершенству, как безумец исступленный.Ведь один изнемогает, к горним высям устремленный,А другой бежит к красоткам, сластолюбец развращенный.Должен истинно влюбленный быть прекраснее светила,Для него приличны мудрость, красноречие и сила,Он богат, великодушен, он всегда исполнен пыла…Те не в счет, кого природа этих доблестей лишила.Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна,Ни с каким любодеяньем не равняется она:Блуд – одно, любовь – другое, разделяет их стена.Человеку не пристало путать эти имена.Она слушала его, ничего не говоря, лишь улыбаясь уголками рта. Когда он замолчал, она обняла его и поцеловала в щёку. Потом принялась напевать. Он узнал песню – Мэри пела её в театре. Исполнив один куплет, она погладила его по груди, села на кровати, накинула халат.
– Ты уходишь? – спросил он с сожалением.
Она обернулась, склонила голову набок, послала ему воздушный поцелуй. Затем поднялась и неслышно скользнула к двери. Чихрадзе увидел, как в прихожей мелькнула полоска света. Неужели всё? – подумалось ему. Все его терзания, чувства – неужели они вспыхнули лишь ради одной этой прекрасной минуты? Ему не хотелось верить в это. Слёзы навернулись на глаза. Он понял, что никогда больше не увидит Мэри Бойд.
– Подъём, гармедарин, – разбудил его утром голос Катакази. – Вы слишком долго спали.
– Оставьте меня, – хмуро откликнулся Чихрадзе. – Я не
– Что с того? Нас ждут великие дела, некогда отлёживаться.
– Плевал я на ваши великие дела…
– Но-но, полегче! Я бы попросил вас выбирать выражения.
Чихрадзе не ответил. Ему было всё равно.
– Сегодня мы идём в парк, – сообщил резидент. – Вы не были в парке? Я покажу вам.
– Зачем?
– Надо же вам развеяться. А то вы совсем приуныли. – И, поскольку гардемарин не реагировал, он присел на краешек ложа. – В чём дело, Давид Николаевич? Вы какой-то неживой сегодня. Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось, – вздохнул Чихрадзе, принимая сидячее положение. – Просто мне грустно.
– Отчего?
– Так… сам не знаю.
– Хандра? Это бывает. – Он встал на ноги. – Одевайтесь. Мы, мужчины, должны быть сильными. Разводить сопли – прерогатива женщин.
Резидент ушёл, а Чихрадзе начал неторопливо натягивать рубашку. Апатия нашла на него. Ничего не хотелось делать, только лежать и смотреть в потолок. Но Катакази был прав – нечего разводить сопли. Подумаешь, потерял возлюбленную. Сколько их ещё будет! Не терять же из-за каждой голову.
Так он рассуждал, надевая штаны. Но печаль не отступала, она давила всё сильнее, и он был бессилен против неё.
– За каким чёртом мы идём в этот парк? – проворчал он, когда они вместе с Катакази, умывшись и позавтракав, вышли на улицу.
– Решил, знаете ли, вывести вас на природу. А то вы совсем закиснете в гостинице.
– Благодарю, но я наглотался этой природы, пока ехал в партизанской арбе. Киснуть в гостинице – как раз то, чего мне сейчас не хватает.
Катакази хмыкнул, но ничего не сказал. Он был настроен весьма решительно.
Перейдя через дорогу, они прошли метров двести по тротуару, мимо пятиэтажных деревянных домов, с которых кое-где облезла краска, и оказались перед фигурной металлической решёткой. Катакази свернул направо, повёл гардемарина вдоль палисадников с кипарисами, поотом вышел к чугунным воротам. Створки ворот были открыты, за ними начинался парк.
– Мило, не правда ли? – спросил Катакази, входя внутрь.
Это был настоящий лес, островок нетронутой природы среди промышленного центра. В разные стороны вели тропинки, исчезавшие в зарослях ежевики и крапивы, седыми исполинами возвышались дубы и клёны, возле ограды лежали горы сваленного сухостоя. Птицы не пели – время стояло позднее, и они уже улетели на юг. Лишь где-то вдалеке стучал дятел, да порхали с ветки на ветку серовато-коричневые воробьи.
– Зачем вы притащили меня сюда? – спросил Чихрадзе, подозрительно оглядываясь.
– У меня есть дело к вам.
– А в гостинице нельзя было его решить?
– Нельзя. Там слишком много ушей.
Они неторопливо пошли по утоптанной дорожке, постепенно углубляясь в лес.
– Скажите, – помедлив, спросил резидент, – эта девушка, которая… мм… пела в театре, она… не приходила к вам?
– О чём вы?
– Я задал вам вопрос. Ответьте на него.
– Какого дьявола, Константин Гаврилович! Я не понимаю вас.
– Вы видели её ещё где-нибудь кроме театра и ресторана?
– Видел, – признался Чихрадзе.
– Где?
– Она явилась ко мне в номер позавчера.
– Зачем?
– Не знаю.
– Она что-то просила у вас?
– Возможно.
– Что значит «возможно»?
– Возможно. Я же не говорю по-английски, и не мог знать, зачем она явилась.
– То есть как?
– Что как?
– Вы не говорите по-английски?!
– Вообразите себе.
– Но позвольте… как же тогда Попов осмелился отпустить вас в путешествие?