Ахульго
Шрифт:
– Разве я такое приказывал?
– Осмелюсь доложить, имеется запись в военном журнале…
– Вздор! – Граббе ткнул пальцем в переправу и заявил: – Уничтожить! А для исполнения сего предначертания немедленно занять левый берег Койсу.
– Прикажете писать приказ?
– Исполняйте.
Васильчикову Граббе велел вызвать Галафеева и Лабинцева. Когда они явились и получили приказ, Граббе добавил:
– Я могу взять Шамиля и так, но не желаю излишних жертв.
– Совершенно справедливо, – согласился Пулло.
– Занятием левого берега я лишу Шамиля переправы, – продолжал Граббе.
– Замкну блокаду и поставлю в тылу Ахульго батареи. Пора вразумить несговорчивого имама. Полагаю, тогда он сделается куда покладистее. Я великодушно оставлял ему возможность уйти. Увы, Шамиль не внял. Теперь я приду к нему сам.
Место, которое было избрано для возведения нового моста, было труднодоступно, а быстрое течение реки, к тому же наполнявшейся таявшими в горах снегами, делало задачу еще более сложной. Однако саперам было не привыкать, и скоро уже загремели взрывы, застучали кирки, и к реке потянулась дорога. Мюриды наиба Галбаца тут же соорудили на противоположном берегу завалы и открыли стрельбу, пытаясь помешать работам. Но строители были защищены турами, а затем были устроены и батареи, с которых горные орудия открыли по мюридам огонь. Завалы были разбиты, и горцам пришлось отступить. Засев на новых позициях, они продолжали обстреливать саперов, но те упрямо продолжали спускаться к реке.
Наконец, ночью два батальона Кабардинского полка под командой Лабинцева спустились к самой реке. Утром артиллерия снова открыла огонь, заставив горцев отступить еще дальше.
То, что происходило дальше, Милютин, несколько приукрасив события, записал в журнал отряда:
«В то же время 50 человек охотников, со всех частей отряда, бросились в реку и с неимоверными усилиями переплыли ее; некоторых из них сносило течением к самому Ахульго, и хотя они выходили на берег под сильнейшим неприятельским огнем, тем не менее почти все успели спастись от вражеских пуль. Вслед за этим натянули два каната и сделали опыты для устройства парома на бочках и на бурдюках; но все попытки кончились неудачей, потому что страшная быстрина течения и подводные камни решительно препятствовали переправе на пароме. Видя невозможность устройства паромной переправы, генерал Граббе пришел к убеждению, что единственным средством к переходу войск на левый берег реки может быть прочный мост, и потому на другой же день решил приступить к работе; охотников отозвали обратно в лагерь. 1-го и 2-го августа приготовлялся сруб и свозились материалы к месту переправы, а 3-го мост не доходил до противоположного берега всего только на 5 сажен. Горцы, видя наше намерение построить мост, вырыли на берегу ямы, чтобы укрыться в них от артиллерийского огня, и отсюда стреляли по рабочим; но скоро их выгнали сосредоточенными выстрелами артиллерии и стрелков, расположенных по берегу.
В то же время семь человек отличных пловцов переплыли реку и снова натянули канат, с помощью которого на левый берег перекинули лестницу, и по ней быстро переправились застрельщики и три роты, что послужило сигналом ко всеобщему бегству мюридов из завалов.
Таким образом, в несколько часов, почти без всякой потери, в виду неприятеля, совершена была переправа через реку, представлявшую для неприятеля все средства упорной обороны.
На другой день, т. е. 4-го августа, 2 батальона Кабардинского полка и два горных орудия переправились по вновь устроенному мосту на левый берег и заняли там позицию. Во все это время потеря отряда заключалась в 3 убитых и 37 раненых нижних чинах. Того же числа произошло небольшое дело с горцами, занявшими чиркатинские сады; но после непродолжительной перестрелки неприятель очистил их. Милиция Ахмед-хана Мехтулинского заняла Чиркату и при помощи постов наблюдала за дорогами из Аргвани, Игали и Чиркея. 5-го августа партия из андийцев и гумбетовцев, около 200 человек, взошла на высоты над позицией генерал-майора Лабинцева и начала тревожить нашу колонну; но посланные против нее две роты согнали ее с высот и заставили рассеяться.
6-го и 7-го августа возводились на левом берегу Койсу две новые батареи для легких орудий и мортирок, а 8-го числа они уже открыли по замкам огонь, настолько меткий, что он положительно не давал покоя мюридам, не позволяя им даже переходить из одной сакли в другую».
Под угрозой теперь оказалась и последняя переправа, соединявшая блокированное Ахульго с остальным миром. Сделав несколько демонстративных залпов и по ней, артиллерия смолкла. У канониров кончились заряды. Их скоро доставили через новый мост, но было велено не открывать огонь до особого распоряжения.
Лагерь Граббе пришел в движение. Войска распределялись по новым позициям. Пулло прикидывал, как воспользоваться создавшейся ситуацией, если Граббе объявит штурм. Галафеев, считавший, что Граббе бесцеремонно позаимствовал у него важнейшую тактическую идею, рвения не проявлял и только буквально исполнял распоряжения командующего. Другие командиры возбужденно носились по лагерю в предвкушении скорого конца компании.
Граббе, уверенный, что Шамиль теперь у него в руках, решил предъявить ему новый ультиматум. Он желал увидеть перед собой поверженного и смирившегося имама. Такая победа была бы несравнимо значительнее во всех отношениях. Крушить Ахульго ядрами, а затем брать штурмом то, что останется, Граббе уже не желал. В этом ему не виделось исторического величия. Граббе хотел не просто победы, он жаждал триумфа, который бы затмил славу предшественников и вознес его на недосягаемую для злопамятного Чернышева высоту. Триумфа, которым бы гордились не только дети, но и самые дальние потомки Граббе.
– Нет сомнения, что в войне с цивилизованным народом, привыкшим к некоторым удобствам, такая блокада принудила бы какую угодно крепость к сдаче, – объявил он своим генералам.
– Но горцы, не зная никаких удобств в жизни, довольствуясь весьма малым, воспламененные фанатизмом и удерживаемые неограниченным влиянием Шамиля, не решаются сложить оружие. Хотя все, начиная с Шамиля и кончая последним мюридом, отлично сознают, что их дело проиграно и мысль о победе над нашими войсками обратилась в несбыточную мечту, имам не хочет выдавать своего сына аманатом, как я того предварительно требовал. Он надеется еще, по крайней мере, на выгодные условия капитуляции и свободный пропуск из Ахульго. Он предлагает мне в аманаты одного из ближайших родственников своих. Но как Шамиль имеет племянника в Петербурге, представленного им два года тому назад генералу Фезе в залог своей покорности, который облагодетельствован правительством, и несмотря на то, в продолжение этого времени Шамиль не переставал действовать против нас, то я не мог согласиться на его предложение. И поэтому объявлю ему, что если он не представит своего сына, то я не вступлю с ним ни в какие переговоры. Нельзя теперь ручаться, что мы достигнем предположенной цели одним обложением и действием артиллерии. Но по крайней мере я употреблю все средства прежде, нежели решусь на новый штурм. Кроме избежания несомненной и большой потери в людях, я предпочитаю на некоторое время блокаду еще и потому, что сдача Шамиля и его мюридов военнопленными произвела бы в горах более морального влияния, нежели самое взятие замка Ахульго и смерть его защитников. Такой пример, неслыханный в горах Кавказских, нанес бы окончательное поражение учению, прельщающему горцев призраком независимости, и лишил бы сподвижников Шамиля всякого влияния на общество.
Биякай тоже был охвачен волнением. Он чуял, что наступает его звездный час. Если Шамиль будет побежден, то и Чиркей не долго оставался бы независимым. А значит, власти назначат туда своего пристава. Лучшего случая и представить было нельзя, чтобы избавиться от сильного соперника. Да что там избавиться! Биякай решил навсегда разделаться со старым противником Джамалом.
Выждав, пока Пулло останется в штабе один, Биякай рьяно взялся за дело.
– Господин полковник!
– Генерал, – поправил его Пулло.
– Господин генерал! – снова начал Биякай.
– Генерал-майор, – уточнил Пулло, хотя все еще носил полковничий мундир.
– Господин генерал-майор, – услужливо кивал Биякай.
– Этот Джамал все дело портит!
– Чиркеевский? – сообразил Пулло.
– Ну, выкладывай, да поскорее.
– Я слышал, опять переговоры будут?
– Может, и будут. А тебе-то что?
– Я заходил к его сыну, к Джамала сыну, когда и сам он там был, – заговорщически говорил Биякай.
– Хотел узнать, как дела на Ахульго. Он туда-сюда вертел, а ничего не сказал.
– Так-так, – заинтересовался Пулло.
– И что дальше?
– Меня пошлите, – предложил Биякай.
– Я все узнаю.
– А Шамиль станет с тобой говорить? – сомневался Пулло.
– Куда денется, – убеждал Биякай.
– Я же от вас приду с письмом.
– На Ахульго, полагаю, Джамала ждут.
– Зачем вам Джамал? – возмущенно говорил Биякай.
– Он для Шамиля старается.
– А ты почем знаешь? – спросил Пулло.
– В Чиркее все знают, – говорил Биякай.
– Пока мы тут стоим, оттуда к Шамилю и людей посылают, и продовольствие, и порох, а еще считается, что Чиркей – мирный.