Ахульго
Шрифт:
Когда Никита отправлялся на вылазку, пленные спорили уже между собой:
– И чего Шамиль так старается? Далась ему эта свобода.
– А ты бабу свою любил? – спрашивал его товарищ.
– Из-за которой барин тебя в солдаты отдал?
– Любил, справная была баба.
– А будь твоя воля – барина бы зарезал?
– Коли вернусь – на вилы подниму.
– Вот и горцы бар-дворян своих, то бишь ханов, на кинжалы взяли. А те – к царю нашему: обижают, мол, смутьяны, выручай, батюшка!
– А на кой царю баре ихние?
– Как же без них горами
– Туды ей и дорога.
– А дворянское племя паучье под корень вывести!
– Да кто ж дерзнет на такое?
– Вот ведь дерзнули горцы.
– За то и платят кровушкой.
– Эх, не нашего ума это дело…
– Кончить бы войну да к матушке, коли жива еще, сердешная.
– Может, столкуются еще Граббе с Шамилем?
– Дай-то Бог! Худой мир завсегда лучше доброй драки.
– Жди, пока рак на горе свистнет.
– Бежать надо, братцы. Не ровен час бомбой накроет.
Иногда из лагеря было слышно, как отбивают зорю, и тогда солдатам становилось особенно тяжело. Они тосковали по своим друзьям, по роте, по наваристым щам с добрым куском мяса, по табачку и чарке вина. А когда доносился сигнал на молитву, они усердно крестились и шептали молитвы, живо представляя себе, как то же самое происходит в их батальоне под стройное пение певчих. А потом кто-то снова говорил:
– Бежать надо, братцы.
– Бежи, кому охота, – слышалось в ответ.
– А я обожду, пока крылья вырастут.
Охотники нашлись. Они надеялись как-нибудь спуститься с утеса к реке. Но первый же сорвался с отвесной скалы, и его унесла бурная Койсу.
Узнав об этом, Никита не стал докладывать коменданту, а только перекрестился и сказал:
– Так уж ему, видать, на роду написано.
Глава 107
Лагерь Граббе пребывал в напряженном ожидании. Командующий вызывал своих генералов, что-то нервно обсуждал с ними, но Милютину никаких распоряжений не поступало, и он вспомнил про свой дневник.
«Так прошел целый месяц (с 16 июля по 16 августа), – писал он.
– Мелкие перестрелки в продолжение этого времени стоили отряду до 100 человек убитых и раненых. Кроме того, от продолжительности стоянки на одном месте, от самого воздуха, зараженного трупами, от удушливого зноя на раскаленных утесах в войсках усилились болезни. Конницу нельзя было держать при отряде по совершенному истреблению подножного корма в окрестностях.
В начали августа месяца прибыла в отряд при Ахульго депутация от Андалальского общества с письмом от Телетлинского кадия Кибит-Магомы. Этот ревностный поборник Шамиля вызывался теперь быть посредником между ним и русским начальством. Генерал Граббе отверг это новое посредничество, вразумив горца, что не иначе может смотреть на Шамиля, как на мятежника, испрашивающего себе прощения от великодушия Государя Императора.
Новые переговоры, начавшиеся 12 числа, о предварительной выдаче в аманаты сына Шамилева тянулись четыре дня. Ясно было, что Шамиль хотел только продлить перемирие и пользовался им для исправления своих укреплений…».
Милютин собирался еще подробно описать, как занят был левый берег Койсу, как это повлияло на ход блокады и положение Шамиля, но тут явился возбужденный Васильчиков.
– Решено! – объявил адъютант Граббе.
– Штурм? – догадался Милютин.
– Решительный! Если сегодня же, до наступления ночи, не выдаст сына. Ультиматум уже послан.
– Какова диспозиция? – любопытствовал Милютин.
– Экая важность, диспозиция! – отмахнулся Васильчиков – Главное, что и ты в деле участвуешь.
– Ты верно говоришь? Буду драться? – обрадовался Милютин, сожалевший, что все вот-вот кончится, а случай отличиться в серьезном деле так и не представился.
– Простых-то офицеров повыбивало. Не хватает уже. Когда распределяли, я и ввернул про тебя. Граббе и согласился, мол, практика теории только на пользу.
– Спасибо, братец, век не забуду! – жал ему руку Милютин.
– Надо бы это дело отметить.
– Я и сам не прочь промочить горло, – согласился Васильчиков.
– Да и заразы тут всякие чтобы не приставали. Жаль только, горцы маркитанта увели.
– Не беда, есть у меня запасец! – сказал Милютин, доставая припасенную фляжку с коньяком.
– До победы берег, ну да ладно.
– Только лучше бы подальше от начальства, – предложил Васильчиков.
Милютин прихватил бурку, и они, возбужденно переговариваясь, отправились искать укромное местечко.
К ставке начали съезжаться ханы и беки со свитами, чтобы присутствовать при важнейшем событии, которое обещало скорую победу над Шамилем и его мюридами. Они сами признавали лишь силу и считали ультиматум единственно правильным решением, особенно когда он предъявлялся под дулами пушек.
Однако час проходил за часом, а с Ахульго никаких известий не было. Напряжение росло, генералы мрачнели, а горская знать разочарованно улыбалась, подумывая о том, что неудачные штурмы могли вселить в Граббе неуверенность в собственных силах, и как бы он не принялся снова писать напрасные письма имаму вместо того, чтобы решить дело оружием.
И только Хаджи-Мурад с самого начала не верил, что Шамиль выдаст сына, убоявшись угроз Граббе. Почувствовав, что в лагере ему делать нечего, Хаджи-Мурад вскочил на коня и демонстративно удалился, отвечая язвительной улыбкой на недовольные взгляды Ахмед-хана.
Добравшись до передовых позиций, почти у самого Ахульго, Хаджи-Мурад достал трубу и начал разглядывать укрепления Шамиля. Он надеялся первым увидеть начало капитуляции, если она произойдет, или хотя бы самого Шамиля, которого видел пять лет назад в Хунзахе перед тем, как убить имама Гамзатбека в Хунзахской мечети. Он потом часто жалел, что Шамиля тогда не оказалось рядом с Гамзатбеком, а то бы пуля могла настичь и его. Вместе с тем Хаджи-Му-рад был этому рад, подозревая, что в присутствии Шамиля дело могло обернуться иначе.