Ахульго
Шрифт:
Не похоже было, чтобы на Ахульго готовились к сдаче. Иногда из-за завалов показывались мюриды, наблюдавшие за лагерем Граббе. Один раз Хаджи-Мура-ду показалось, что он узнал своего земляка – наиба Ахбердилава, грозившего затмить своей доблестью славу Хаджи-Мурада.
– Неужели отдаст сына? – спрашивал Хаджи-Мурад сам себя.
Он ставил себя на место Шамиля и понимал, что это невозможно. Во всяком случае, не под ультиматум. Но Шамиль, его слава и успехи давно волновали Хаджи-Мурада. Он чувствовал в нем сильного соперника, которого горцы уважают больше, чем самого Хаджи-Мурада, и который сделал больше, чем Хаджи-Мурад. Слово Шамиля оказалось сильнее сабли Хаджи-Мурада, хотя и саблей Шамиль владел не хуже. Чувство, мучившее Хаджи-Мурада, было больше, чем зависть. Он считал, что в Дагестане должен быть один герой, двум здесь не было места. Хаджи-Мурад ненавидел ханов не меньше, чем Шамиль, но по-другому. Это было глубоко личное чувство, чувство оскорбленной гордости. Он не признавал за ними права что-то приказывать славному храбрецу только потому, что они были из ханского рода. Но приказывали, и он был у них на службе. Он отлично знал их порочность, их жестокость, происходившую от слабости, понимал, что сами по себе они и неделю не продержатся против Шамиля, если лишатся защиты царских войск. Но то, как управлял Имаматом Шамиль, тоже казалось Хаджи-Мураду не во всем правильным. Пусть Шамиль – святой, но управлять ему приходилось далеко не праведниками. Взять хотя бы самого Хаджи-Мурада, как бы он терпел над собой власть имама? При его гордом нраве и кровной потребности быть первым джигитом гор? Хаджи-Мурад считал, что власть не может работать, как механизм, даже если он верно рассчитан и правильно собран. Даже лучший пистолет, сделанный харбукцами и украшенный кубачинцами, приходилось регулярно смазывать, иначе жди осечки. Так и общество, полагал Хаджи-Мурад, нуждалось в некоторых послаблениях, чтобы весь механизм работал исправно, сам собой, а не как часы, которые нужно все время заводить.
Прослышав, что все вот-вот кончится, Ефимка пришел в беспокойство. Впрочем, оно его не покидало с тех пор, как он бросил девочке яблоко и она его увидела. Ефимка думал, что теперь война кончится, и он сможет подружиться с чудесной девочкой, лучше которой никогда не видел. И Ефимка решил приготовить ей новый подарок – найти самое большое и красивое яблоко в ашильтинских садах.
Только теперь Ефимка заметил, сколько вокруг было срублено деревьев. Их употребляли на строительство сап, на шалаши и костры. Повсюду лежали пожухлые ветви, на которых остались не успевшие созреть яблоки, абрикосы и груши. Но Ефимка знал место, где деревья остались нетронутыми. Они росли на взгорке, на большой террасе, и от отсутствия садовников разрослись в густой лес. Лучшие яблоки должны были расти на макушках, где было больше солнца, а снизу их не было видно. Ефимка влез на одно дерево, добрался до вершины и вдруг увидел, что невдалеке растет другое дерево, на котором красовались огромные румяные яблоки. Он слез вниз, а затем взобрался на дерево, где заприметил то, что искал. Но в густой листве найти лучшее яблоко оказалось непросто. Наконец, Ефимка добрался и до него и уже потянулся, чтобы сорвать, но вдруг услышал внизу голоса. Он замер, боясь пошевелиться, а затем посмотрел вниз. Под деревом, на расстеленной бурке, устраивались два офицера.
Это были Милютин и Васильчиков.
Милютин достал фляжку, отвинтил колпачок, в котором оказались упрятаны две серебряные рюмки, и налил в них коньяку.
– Ну, брат, за наш успех! – провозгласил Васильчиков, чокаясь с Милютиным.
– Но помни: пуля, конечно, дура, да сам не будь дураком!
– С Богом! – сказал Милютин.
Опрокинув румку, Васильчиков огляделся, ища чем бы закусить коньяк, и начал выискивать среди ветвей подходящее яблоко.
Перепуганный Ефимка отшатнулся, боясь, что его увидят, и яблоко, за которым он влез на дерево, само собой упало с ветки.
– На ловца и зверь бежит, – сказал Васильчиков поднимая спелое душистое яблоко.
Он порубил его кинжалом, они закусили, потом снова выпили и снова закусили.
– Хорошо здесь, – сказал Милютин, растягиваясь на бурке и подложив под голову руки.
– Славная будет губерния, – согласился Васильчиков.
– Тут палку воткни – и на ней плод вырастет.
– А собирать кто будет? – спросил Милютин.
– Ясно кто – горцы. Мужиков сюда не загонишь.
– Если горцы, тогда зачем же с ними воевать? Торговали бы себе.
– Это верно, – согласился Васильчиков.
– Сады водой поливать надобно, а тут кровь кругом. Вон, в Грузии не жизнь, а райские кущи. Правда, случается, и там народ бунтует. Ну да ничего. Шамиль сыночка выдаст, Граббе его пощадит, а царь так и вовсе обласкает. И будут тут тишь, да гладь, да Божья благодать.
– Скорей бы уж, – вздыхал Милютин.
– Я, конечно, за теорию радею, но и практикой сыт по горло.
– Кто же знал, что горцы столь упорно драться будут? – развел руками Васильчиков.
– Будто Ахульго – не голая скала, а сплошное сокровище.
– Значит, есть что-то в этой скале, – размышлял Милютин.
– Свобода! – усмехнулся Васильчиков, снова наливая коньяк.
– Она, брат, не безделица, – сказал Милютин, поднимаясь и беря рюмку.
– Живи мы с тобой в горах, тоже бы, небось, зверьми дрались.
– Ну тогда… За их свободу и за нашу победу!
Они выпили и снова закусили вкусным яблоком. Васильчиков убрал рюмки и закрыл фляжку.
– Я бы еще выпил, – сказал Милютин.
– Кто знает, может, больше не свидимся.
– Свидимся, – заверил Васильчиков.
– Не тебе же колонны вести. Ты только направлять будешь, как и прочие офицеры Генерального штаба. А коньяк прибереги лучше награды обмывать.
В лагере пробили вечернюю зорю, и офицеры ушли.
Ефимка осторожно слез с дерева и побрел на свою батарею. Ему уже не хотелось искать другое яблоко, ему хотелось плакать.
Когда над Ахульго сгустились сумерки, Граббе понял, что Шамиль отверг его ультиматум. Все собравшиеся у ставки всматривались в тающее в темноте Ахульго. Там лишь мерцало несколько огоньков, и никто не спешил порадовать Граббе.
– Так-с, – процедил Граббе, возвращаясь в палатку.
– Вольному воля… А за мной дело не станет.
Остальные последовали за командующим, ожидая его распоряжений. Но Граббе молчал, разглядывая разложенную на столе карту.
– Прикажете штурмовать? – осторожно спросил Галафеев.
– Подождем до рассвета, – ответил Граббе, не глядя на подчиненного.
– А пока пусть изготовится артиллерия. Пора напомнить Шамилю о моем ультиматуме.
Пулло приказал что-то своему адъютанту, и тот поспешил исполнять.
– Так что, говоришь, – обернулся Граббе к стоявшему поодаль Биякаю.
– Плохи у Шамиля дела?
– Очень плохи, господин генерал, – торопливо заговорил Биякай.
– Совсем плохи. Мюридов мало осталось, и то половина – старики, и женщины с детьми в пещерах сидят.
– Отчего же имам не смиряется? Или людей своих не жалко?
– Наибы не дают, – предположил Биякай.
– Самые заядлые у него собрались. Ахбердилав, Сурхай, Балал Магомед, Омар-хаджи… Опасные люди!
– Так сколько у него сабель? – вопрошал Граббе.
– Триста, – сказал Биякай.
– Не больше.
– Смотри у меня, – пригрозил ему пальцем Граббе.
– Слыхал я эти басни. А как штурм, так тысячи из-под земли вырастают.
– Не знаю, – испуганно пожимал плечами Биякай.
– Не женщины же воевать будут.
Граббе не очень доверял Биякаю и решил послушать ханов, которым доверял еще меньше. Те стали убеждать Граббе начать штурм как можно скорее, пока другие наибы не явились с новыми отрядами выручать имама и пока милиция, уставшая от бездействия, не разуверилась в силе самого Граббе и не разбрелась по домам.