Ахульго
Шрифт:
– Салам, гидатлинский Хочбар!
Пришел наконец ты, Волк, истреблявший стада и отары чужие!.. А ханский глашатай уже объявлял по Хунзаху: Тащите скорее дрова!
Костер разводите огромный! На нем мы Хочбара сожжем, что попался теперь в наши руки! Шестеро ханских нукеров бросились тут на Хочбара. Бился он с ними, но все же был связан герой. А за Хунзахом костер до небес разгорался, Такой, что и скалы вокруг затрещали от жара. Сначала убили коня гидатлинца и бросили в пламя, После копье поломали и тоже сожгли на костре. Только бесстрашный Хочбар не повел даже бровью…
Дети с замиранием сердца ждали, что будет дальше, мужчины мрачнели, а женщины утирали слезы. Шамиль отыскал глазами своего старшего сына Джамалуддина и сделал ему знак подойти.
– Я только вышел послушать песню, – сказал сын.
– Я помогаю матери и смотрю за Гази-Магомедом.
Шамиль удовлетворенно кивнул и крепко прижал его спиной к себе, стараясь не слишком проявлять отцовские чувства. Но требование Граббе выдать Джамалуддина в залог будущих переговоров казалось Шамилю все более чудовищным. Говорили, что у Граббе самого несколько сыновей, и Шамиль не понимал, как он мог предлагать такие условия Шамилю. Пленные или аманаты-заложники были на войне неизбежным делом, но дети – это всего лишь дети. Хотя ведь взял Фезе у него племянника, когда подписывал мир. Но Фезе хотя бы выполнил обещание и ушел, а Граббе после его заносчивых писем Шамиль не верил.
Сказитель приближался к развязке знаменитой горской драмы.
Хан явился на казнь с двумя сыновьями. Глумливый правитель велел развязать Хочбару руки и дать ему пандур, чтобы он спел свою предсмертную песню. Хочбар согласился. Он напомнил собравшемуся народу о том, как защищал бедняков, как боролся с их притеснителями. Но спел Хочбар и о том, о чем не стал бы говорить, если бы не коварство хана. О том, как влез в окно дворца и унес шелковые шальвары любимой ханской жены, как снял серебряные запястья с белых рук его сестер, как зарезал его ручного тура. Как опустошал ханские овчарни и стойла, как угонял его табуны. На все был способен Хочбар, не мог он только обманом зазвать к себе человека и умертвить его. Свою песню герой закончил проклятием хана, который не только коварно обманул Хочбара, но совершил куда большее преступление, поправ священный для горцев закон гостеприимства.
Нуцал-хан терпел насмешки Хочбара, предвкушая его скорую гибель, но не знал хан, что ждет его самого. Хочбар вдруг схватил его сыновей и бросился в огонь вместе с ними. Хан в ужасе метался у костра, обещал золото тому, кто спасет его сыновей, но никто не решился войти в огонь, из которого все еще слышался голос Хочбара:
– Что стонете, дети Нуцала, и я ведь горю вместе с вами! Что плачете вы, был дорог и мне белый свет! Прощай, мой гнедой, топтавший нукеров Нуцала! Прощай, и копье, что не раз пробивало их грудь! Пусть сестры мои не тоскуют: я умер со славой! И мать пусть не плачет: недаром погиб молодец!
Люди еще долго стояли вокруг старика, переживая услышанное и думая, что многое из древнего предания может теперь повториться. Да разве защитники Сурхаевой башни не уходили, забирая с собой противников?
Шамиль пошел дальше, понимая, что старик не зря вспомнил эту песню именно теперь, когда люди надеялись, что новые переговоры принесут им избавление от ужасов войны. Но имам чувствовал, что речь пойдет не о мире.
Его опасения подтвердились, когда вместо Джамала он увидел совсем другого человека, явившегося в сопровождении роты солдат.
Навстречу парламентерам Шамиль послал Юнуса с десятком мюридов. Выяснив, кто и зачем явился, Юнус вернулся и сообщил все Шамилю.
– Биякай из Чиркея? – припоминал Шамиль.
– Я про него слышал.
– Я его хорошо знаю, – сказал Юнус.
– Но лучше бы не знал этого негодяя.
– Гость есть гость, – разочарованно сказал Шамиль, возвращаясь назад.
– Хотя бы узнаем, что на этот раз предлагает Граббе.
Биякая пропустили на Ахульго и с почетом проводили в резиденцию Шамиля.
После традиционных приветствий и расспросов о здоровье и семье Биякай передал Шамилю послание Граббе.
– Читай, – сказал Шамиль, отдавая письмо Амирхану.
– Но это только для тебя, – забеспокоился Биякай.
– Такие вопросы мы решаем вместе, – ответил Шамиль.
Амирхан зачитал послание. На этот раз оно было короче и терпимее. Граббе требовал освободить пленных и аманатов, взятых наибами в нескольких аулах в залог того, что они не станут поддерживать царские войска. Но главным условием для начала переговоров оставалась выдача в заложники сына Шамиля.
Воцарившееся молчание нарушил Биякай.
– Это я уговорил генерала смягчить условия, – сказал Биякай.
– Соглашайтесь, пока не поздно.
– Я уже отвечал на такие условия, – сказал имам.
– Да, Шамиль, – закивал Биякай.
– Но сардар-генерал счел, что ответ был не совсем обдуманным.
– Необдуманными были условия генерала Граббе, – возразил Шамиль.
– Но ведь и ты ответил ему резко, – разводил руками Биякай, ища поддержки у остальных членов совета. Но по их суровым лицам Биякай понял, что они бы ответили еще резче.
– Я ответил так, как подобало.
– Конечно, ты ответил как настоящий имам, – соглашался Биякай.
– Но ты говорил таким языком, который непривычно было слушать ушам генерала, которого отправил сюда сам император Николай.
– Императору я бы ответил то же самое, – сказал Шамиль.
Биякай не нашелся, что на это возразить, и растерянно смотрел на Шамиля. Но, не выдержав его испытующего, полного презрения взгляда, отвел глаза в сторону.
– Я хотел как лучше, – сказал Биякай, собравшись с духом.
– Было бы лучше, если бы генерал сидел у себя дома, – произнес Шамиль.
– И мы готовы его туда отпустить.
– Теперь так не получится, – снова принялся убеждать лукавый Биякай.
– Вы окружены со всех сторон, и Граббе стал хозяином положения.
– Но на Ахульго пока еще хозяева мы, – возразил Шамиль.
– И Граббе не удастся нас запугать.
– Но подумайте сами, зачем напрасные мучения? – продолжал Биякай.
– Я вижу, как трудно теперь на Ахульго, как страдают женщины и дети…