Александра и Курт Сеит
Шрифт:
– Поняла. Как только увижу тебя в розовом, буду знать, что ты начала стареть, – в тон ей ответила Шура, тоже с самым серьезным выражением лица.
Таня прыснула в пушистую муфточку и махнула рукой.
– Оставим ее! Скажи лучше, как здоровье Юлиана Матвеевича.
– По-прежнему, – вздохнула Шура. – Завтра он ложится в клинику профессора Егорова, надеюсь, тот сумеет ему помочь.
– Дай-то Бог, – серьезно сказала Таня. – Держись, душа моя.
Шура благодарно улыбнулась ей, но предпочла перевести разговор на другую, более легкую тему. Благо в экипаже они были одни – ехали к Сеиту, отмечать скорое окончание его отпуска, как договаривались несколько дней назад. Таня заглянула к ним по дороге и предложила подвезти Шуру. Валентина спорить не стала, сообразив, что тогда они с Константином поедут вдвоем.
Тетя Надин, кстати, услышав о том, куда они собираются, сначала нахмурилась, но когда ей перечислили всех, кто там будет, благосклонно согласилась, что молодежи надо развлекаться. Шуре показалось, что ее мнение переменилось, когда она услышала имя Петра Бобринского, но она не была в этом стопроцентно уверена. Да и значения не придала.
Сеит их уже ждал. Бобринский, Мэри Трубецкая и Фанни Фельдман приехали раньше них, а Ивашков, как все уже слышали, в срочном порядке отбыл на фронт еще вчера, но причины такой спешки никто не знал. Вскоре явился поручик Камилев, а за ним и Валентина с Костей.
Решено было сначала прогуляться по набережной, а потом встретиться у катка. Предложение всеми было принято с воодушевлением, и Шуре скоро стало ясно, почему. Буквально через несколько минут их компания вновь разбилась на парочки. Только Фанни на этот раз была лишней, но она тактично ушла немного вперед и держалась неподалеку от Тани с Камилевым.
Шура с Сеитом шли последними и первое время почему-то молчали.
– У вас такая странная компания, – наконец сказала Шура, больше в ответ на собственные мысли, чем для того, чтобы что-то сказать.
– Вы о ком? – словно очнулся Сеит. Кажется, он тоже был погружен в какие-то свои мысли.
– Обо всех вас. Вы, Ивашков, Камилев, Бобринский. У вас же у всех совершенно разные взгляды, вы постоянно спорите. И все равно дружите?
На губах Сеита мелькнула улыбка, от которой сердце Шуры забилось чаще.
– Вам это кажется невозможным?
– Не то чтобы… – Шура попыталась успокоиться и припомнила слова Валентины. – Но неужели и правда политика – это не что-то серьезное, а всего лишь увлекательная мужская игра?
Сеит задумался.
– Вы правы и неправы одновременно. Политика – это действительно мужская игра, но она вполне серьезна. И я с тревогой вижу, как из-за нее все чаще вчерашние друзья становятся врагами. Нас это еще не слишком коснулось, наверное, потому что мы вовсе не так серьезно спорим, как может показаться. И я не такой уж консерватор и согласен, что нам нужны реформы. И Ивашков, несмотря на все свои либеральные идеи, прекрасный офицер, не раз рисковавший жизнью во имя Царя и Отечества. Мы все хотим победы в войне, освобождения Государя от влияния Распутина, разумных реформ.
– Простите, – Шура чуть ли не перебила его, боясь потерять мысль, которая тревожила ее все это время, – можно задать вам немного личный вопрос?
– Вам – можно.
Она смутилась, уж очень серьезно звучал его голос, но собралась с мыслями и напрямик спросила:
– На ужине у Тани вы так странно сказали, что будете верны присяге, пока длится война. Что вы имели в виду?
На этот раз Септ долго молчал, прежде чем ответить. И наконец сказал:
– Все очень непросто, Шура, – он называл ее так еще с ужина у Тани, где как-то она разрешила обращаться к ней просто по имени, как все старые друзья. – Всегда было непросто, но год назад стало еще сложнее, чем обычно. Меня отправили на Кавказский фронт, где нашими врагами были турки. Вы ведь знаете, что я мусульманин? Я из Крыма, когда-то это были турецкие владения. И вот когда я встал с оружием против моих единоверцев и людей одной со мной крови… что-то во мне переломилось. Я не нарушил присягу, но впервые это далось мне так тяжело. Нет ничего тяжелее морального выбора. Легко стрелять в немца или австрийца. Но поднимая оружие против людей моей веры, я каждый раз чувствовал себя… словно убиваю брата.
– Я понимаю, – прошептала Шура. – Правда понимаю.
Она действительно понимала его – не умом, но сердцем. Все-таки Валентина была не совсем права. Политика может встать между людьми, даже если они дворяне и офицеры. Просто это должна быть не обычная политика, а что-то вот такое, особенно важное.
Словно отвечая на ее мысли, Сеит горячо продолжил:
– Я впервые почувствовал, что это очень важно, еще в начале войны. Когда мы стали проигрывать, началась настоящая шпиономания. Всюду искали врагов, предателей, шпионов, виновных в поражении нашей армии. Не может же быть виновато бездарное командование! Сначала появились приказы о выселении евреев и о взятии среди них заложников. Представьте себе, Шура, заложников среди мирных жителей, подданных Российской империи!
– Господи! – ахнула Шура. – И что с ними угрожали сделать?
– Расстрелять, если кто-то из их родных окажется предателем, – мрачно пояснил Сеит. – И поиски шпионов на этом не закончились. Потом стали выселять немцев, живших в России еще со времен Екатерины II. Но конечно, тогда я, как и все, смотрел на это с осуждением и одобрением одновременно. Безопасность державы превыше всего. А потом настала очередь крымских татар. К счастью, нас не выселяли и заложников не брали, до этого не дошло, но разговоры ходили, предлагали даже уволить из армии всех татар, чтобы они не перебежали к туркам. – Его передернуло. – Как вспомню эти косые взгляды, шепот – мерзко становится.
– И вот тогда вы по-настоящему осознали себя татарином? – мягко спросила Шура.
Сеит искоса взглянул на нее, и на его губах мелькнула улыбка.
– С вами страшно разговаривать, вы слишком хорошо все понимаете. Да, вы правы. Я всегда ощущал себя больше русским, чем татарином. Я окончил русскую гимназию, потом русское военное училище, то же, что и ваш брат, как вы знаете. Стал русским офицером. Разумеется, оставалась семья, традиции, я их соблюдал, когда приезжал в Крым. Но душой я был русский. А сейчас… не знаю, кто. То ли русский, то ли татарин, то ли ни то, ни другое.
– А почему нельзя быть и тем и другим одновременно?
– Этому еще надо научиться…
Шура слегка сжала его руку в знак поддержки и мягко спросила:
– Поэтому вы хотите уйти из армии? Чтобы не приходилось выбирать?
Сеит медленно кивнул.
– Да. Конечно, я не могу подать в отставку сейчас, когда моя родина воюет. Я пройду это испытание с ней до конца. Но потом, если останусь жив, – на этих словах Шура вздрогнула и вновь сжала его руку, – я сниму погоны и буду искать себе мирное занятие. Может быть, стану инженером, как Джелиль, у меня всегда были способности к математике.