Александровскiе кадеты
Шрифт:
Две Мишени поморщился, махнул рукой.
Броневая дверь распахнулась. Сырая тьма плеснула внутрь, расступилась перед спрыгивавшими вниз кадетами. Никто не подвёл — мигом рассредотачивались, низко пригибаясь; но со стороны баррикады не последовало ни единого выстрела.
Две Мишени снял маузер с предохранителя, взвёл курок.
Пригибаясь, кадеты двинулись к баррикаде. Мощный прожектор бронепоезда упёрся в хаотично набросанные прямо на рельсы бочки, бревна, опрокинутую телегу, какие-то ящики…
Тишина. Никого.
Федор понимал, почему нельзя было таранить баррикаду — что, если там разобранны рельсы или заложены фугасы?
Их редкая цепь приблизилась почти вплотную. Две Мишени показал ладонью — «залечь!» — а сам двинулся вперёд.
Баррикада ничем не ответила.
Полковник добрался до неё, несколько мгновений спустя махнул остальным — подходите, мол.
Картечь изрешетила доски, бревна топорщились свеже-белой щепой. Справа и слева от рельсов — неглубокие воронки, куда ударили трёхдюймовые гранаты. Два тела в шинелях, лицами вниз, рядом валяются винтовки с примкнутыми штыками. А у опоры, облицованной диким камнем, упираясь спиной, застыла третья фигура — ткань на груди темна от крови, папаха с алой лентой наискосок сбилась на сторону.
— Женщина! — выдохнул Пашка Бушен.
И точно.
Больше на баррикаде никого не оказалось, ни живых, ни мёртвых.
Полковник склонился над раненой.
— Солонов, Сокольский! Перевязать, быстро!..
Женщина вздрогнула.
— Явились, палачи… — у неё уже совсем не оставалось сил, слова получились еле слышные. От дыхания шёл парок, а Федору показалось — это душа уже расстаётся с телом. — Не… не задавите… Свобода… восторжествует…
Правая рука её шевельнулась, мелькнула вороненая сталь пистолета; полковник, впрочем, оказался быстрее, одним несильным толчком сапога выбил оружие.
— Не стоит, — сказал мягко. — Позвольте, мы сделаем перевя…
И осёкся. Раненая вздрогнула, голова неестественно запрокинулась, папаха окончательно свалилась наземь.
— Преставилась… — выдохнул кто-то из Фединых стрелков.
Две Мишени снял фуражку, перекрестился.
— Прими, Господи, рабу Свою в месте спасения, на которое она надеется по милосердию Твоему…
— Аминь, — нестройно отозвались стрелки.
— Разбираем этот мусор, — отрывисто бросил полковник.
Путь расчистили вмиг. Две Мишени подобрал небольшой чёрный пистолет, подумал, аккуратно положил мёртвой за отворот солдатской шинели.
— За что погибла, спрашивается? Такая молодая…
— Ваше приказание выполнено, господин полковник! — выпалил Федор. — Рельсы расчищены!..
Константин Сергеевич молча кивнул.
— Даже не похоронить толком…
Покачал головой, вздохнул, надел фуражку.
— Идёмте, мальчики, — сказал необычно мягко. — С этим надо кончать… пока люди русские друг друга совсем не перебили…
Бронепоезд тронулся; путепровод остался позади. До Балтийского вокзала оставалось всего ничего.
— Что там было, Константин Сергеевич? — осведомился кто-то из штабных.
— Ничего особенного, господа, трое убитых. Остальные, если и были, разбежались. Отличительный знак — красная лента наискосок на головном уборе, — Две Мишени говорил нарочито-отрывисто, и ни словом не упомянул о том, что одна из погибших — женщина.
— Красная полоса наискось — то есть рабочие дружины, — кивнул поручик. — Умно…
— Значит, столица-таки в их руках, — тяжело вздохнул подполковник Чернявин, начальник третьей роты. — Не врали, гады…
— В их руках могут оказаться только заводские кварталы, Василий Юльевич, — возразил Аристов. — Центр же, с правительственными учреждениями, арсеналом, дворцом, министерствами, Генеральным Штабом…
— Надейся на лучшее, готовься к худшему, Константин Сергеевич.
Полковник ничего не ответил.
— Скоро всё узнаем, — посулил поручик из своей башенки. — Вокзал уже совсем скоро. Нам сильно повезло, что путь свободен.
Молчание стало всеобщим. Тяжким, угрюмым, почти безнадёжным.
…Балтийский вокзал, раньше весёлый и нарядный, где допоздна горели огни, где работали рестораны, а зачастую давались и концерты, встретил александровских кадет тьмой и пустотой. Ни единого огня. Безжизненные платформы; на запасных путях застыли брошенные маневровые паровозы; рядом с ними — вагоны, тоже брошенные, двери широко распахнуты.
Бронепоезд остановился, не заходя под стеклянную крышу над упиравшимися в дальнюю стену вокзала путями; эшелон с кадетами немного погодя встал рядом — не сразу нашли нужную стрелку.
Дальше пошла привычная кадет-вице-фельдфебелю Солонову работа.
Третья рота, старшая из имеющихся, сноровисто развернулась на платформах, прикрывая выгрузку остальных. Четвертая и пятая затопали строем прямо в вокзал — велено было занять телеграфную станцию. Офицеры снимали с бронепоезда лёгкие пулемёты — «мадсены» и «фёдоровы». С платформ съехали грузовики.
Две Мишени и Федор со своими «стрелками-отличниками» быстро миновали тёмное здание, выбравшись через выбитые окна на привокзальную площадь.
Электрические фонари, коими так гордился Питер, не горели. На кольце между вокзалом и Обводным каналом застыли трамваи, пустые и тёмные — «тройка», «восьмёрка», «двадцатка». Всё брошено, всё мертво. У самого тротуара застыла извозчичья пролетка, меж оглобель темнела туша павшей лошади — скорее всего, убитой.
— Да что ж они, умерли тут все, что ли?.. — Лихой, он же Димка Зубрицкий, нервно тискал винтовку.
— Едва ли, — Мишка Полднев, «Миха», поднял палец. И точно — откуда-то из центра города слышалась редкая стрельба, одиночные выстрелы.