Александровскiе кадеты

Перумов Ник

Две Мишени поморщился, махнул рукой.

Броневая дверь распахнулась. Сырая тьма плеснула внутрь, расступилась перед спрыгивавшими вниз кадетами. Никто не подвёл — мигом рассредотачивались, низко пригибаясь; но со стороны баррикады не последовало ни единого выстрела.

Две Мишени снял маузер с предохранителя, взвёл курок.

Пригибаясь, кадеты двинулись к баррикаде. Мощный прожектор бронепоезда упёрся в хаотично набросанные прямо на рельсы бочки, бревна, опрокинутую телегу, какие-то ящики…

Тишина. Никого.

Федор

понимал, почему нельзя было таранить баррикаду — что, если там разобранны рельсы или заложены фугасы?

Их редкая цепь приблизилась почти вплотную. Две Мишени показал ладонью — «залечь!» — а сам двинулся вперёд.

Баррикада ничем не ответила.

Полковник добрался до неё, несколько мгновений спустя махнул остальным — подходите, мол.

Картечь изрешетила доски, бревна топорщились свеже-белой щепой. Справа и слева от рельсов — неглубокие воронки, куда ударили трёхдюймовые гранаты. Два тела в шинелях, лицами вниз, рядом валяются винтовки с примкнутыми штыками. А у опоры, облицованной диким камнем, упираясь спиной, застыла третья фигура — ткань на груди темна от крови, папаха с алой лентой наискосок сбилась на сторону.

— Женщина! — выдохнул Пашка Бушен.

И точно.

Больше на баррикаде никого не оказалось, ни живых, ни мёртвых.

Полковник склонился над раненой.

— Солонов, Сокольский! Перевязать, быстро!..

Женщина вздрогнула.

— Явились, палачи… — у неё уже совсем не оставалось сил, слова получились еле слышные. От дыхания шёл парок, а Федору показалось — это душа уже расстаётся с телом. — Не… не задавите… Свобода… восторжествует…

Правая рука её шевельнулась, мелькнула вороненая сталь пистолета; полковник, впрочем, оказался быстрее, одним несильным толчком сапога выбил оружие.

— Не стоит, — сказал мягко. — Позвольте, мы сделаем перевя…

И осёкся. Раненая вздрогнула, голова неестественно запрокинулась, папаха окончательно свалилась наземь.

— Преставилась… — выдохнул кто-то из Фединых стрелков.

Две Мишени снял фуражку, перекрестился.

— Прими, Господи, рабу Свою в месте спасения, на которое она надеется по милосердию Твоему…

— Аминь, — нестройно отозвались стрелки.

— Разбираем этот мусор, — отрывисто бросил полковник.

Путь расчистили вмиг. Две Мишени подобрал небольшой чёрный пистолет, подумал, аккуратно положил мёртвой за отворот солдатской шинели.

— За что погибла, спрашивается? Такая молодая…

— Ваше приказание выполнено, господин полковник! — выпалил Федор. — Рельсы расчищены!..

Константин Сергеевич молча кивнул.

— Даже не похоронить толком…

Покачал головой, вздохнул, надел фуражку.

— Идёмте, мальчики, — сказал необычно мягко. —

С этим надо кончать… пока люди русские друг друга совсем не перебили…

Бронепоезд тронулся; путепровод остался позади. До Балтийского вокзала оставалось всего ничего.

— Что там было, Константин Сергеевич? — осведомился кто-то из штабных.

— Ничего особенного, господа, трое убитых. Остальные, если и были, разбежались. Отличительный знак — красная лента наискосок на головном уборе, — Две Мишени говорил нарочито-отрывисто, и ни словом не упомянул о том, что одна из погибших — женщина.

— Красная полоса наискось — то есть рабочие дружины, — кивнул поручик. — Умно…

— Значит, столица-таки в их руках, — тяжело вздохнул подполковник Чернявин, начальник третьей роты. — Не врали, гады…

— В их руках могут оказаться только заводские кварталы, Василий Юльевич, — возразил Аристов. — Центр же, с правительственными учреждениями, арсеналом, дворцом, министерствами, Генеральным Штабом…

— Надейся на лучшее, готовься к худшему, Константин Сергеевич.

Полковник ничего не ответил.

— Скоро всё узнаем, — посулил поручик из своей башенки. — Вокзал уже совсем скоро. Нам сильно повезло, что путь свободен.

Молчание стало всеобщим. Тяжким, угрюмым, почти безнадёжным.

…Балтийский вокзал, раньше весёлый и нарядный, где допоздна горели огни, где работали рестораны, а зачастую давались и концерты, встретил александровских кадет тьмой и пустотой. Ни единого огня. Безжизненные платформы; на запасных путях застыли брошенные маневровые паровозы; рядом с ними — вагоны, тоже брошенные, двери широко распахнуты.

Бронепоезд остановился, не заходя под стеклянную крышу над упиравшимися в дальнюю стену вокзала путями; эшелон с кадетами немного погодя встал рядом — не сразу нашли нужную стрелку.

Дальше пошла привычная кадет-вице-фельдфебелю Солонову работа.

Третья рота, старшая из имеющихся, сноровисто развернулась на платформах, прикрывая выгрузку остальных. Четвертая и пятая затопали строем прямо в вокзал — велено было занять телеграфную станцию. Офицеры снимали с бронепоезда лёгкие пулемёты — «мадсены» и «фёдоровы». С платформ съехали грузовики.

Две Мишени и Федор со своими «стрелками-отличниками» быстро миновали тёмное здание, выбравшись через выбитые окна на привокзальную площадь.

Электрические фонари, коими так гордился Питер, не горели. На кольце между вокзалом и Обводным каналом застыли трамваи, пустые и тёмные — «тройка», «восьмёрка», «двадцатка». Всё брошено, всё мертво. У самого тротуара застыла извозчичья пролетка, меж оглобель темнела туша павшей лошади — скорее всего, убитой.

— Да что ж они, умерли тут все, что ли?.. — Лихой, он же Димка Зубрицкий, нервно тискал винтовку.

— Едва ли, — Мишка Полднев, «Миха», поднял палец. И точно — откуда-то из центра города слышалась редкая стрельба, одиночные выстрелы.