Александровскiе кадеты
Шрифт:
— Вера! Бросайте пистолет! Если вас схватят с ним, то…
— Ничего. Уходите! — сестра гордо вскинула голову; сейчас Федор не мог ей не гордиться.
Бывалый и Йоська скользнули вниз; где-то совсем рядом зазвенело разбитое стекло.
Федор вскочил. У него совсем немного времени, малая малость, но…
— Ах! — Вера навела на него браунинг; пришлось бросаться ничком, на пузе преодолеть последнюю сажень, и уже оттуда завопить шёпотом:
— Это я! Я, Федор!!!
Наверное, так мог выглядеть лик Персефоны, впервые узревшей Аида.
— Сюда!
И он что было сил схватил её за руку, потащил к краю крыши — где, скрытое высоким гребнем, скрывалось узкое чердачное оконце, такое же, как и примеченное Федором по пути.
— Давай!
— Я застряну…
— Пальто снимай!
Но даже без верхней одежды сестра бы непременно застряла, если бы Федор весьма нелюбезно навалился на её «постериальные части», как выражался порой кадетский учитель рисования.
…Они оказались на чердаке, таком же грязноватым и холодным, как и предыдущий. Над головой загремели по железу шаги:
— Все вниз поскакали, вашбродь…
— Наши их там уже приняли небось…
— Эвон, и лестнийца болтается…
— Только кто-то из них окно-то вышиб!
— Никуда не денутся, — сказал кто-то начальственным голосом. — Все подъезды заняты. По заслугам получат смутьяны!
— Тут ещё малец какой-то мелькал, — вдруг заметили наверху.
— Тот, что палил?
— Не, другой…
Жандармы пошли дальше, а Федор, схватив Веру за руку, потащил её прочь, в глубину чердака. Он не ошибся — рядом с печными трубами отыскалась и дверь на лестничную клетку. Запертая; но Федя не успел даже испугаться, а сестра уж выхватила из кармана раскладной ножик, да не дамскую игрушку, а настоящий золингеновский, просунула лезвие в щель, нажала — что-то крякнуло и дверь распахнулась.
И вовремя — потому что у них за спинами заплясал луч фонаря, и Федор разобрал слова:
— Всё осмотреть!
— Так узко, вашбродь, не пролезем…
— С лестницы зайти! Ничего не пропускать!..
Федя осторожно притворил чердачную дверь. Подпер очень удачно случившейся тут рейкой. И потянул Веру вниз по ступеням.
На лестнице было тихо. За дверями царила мёртвая тишина — видно, здешние обитатели знали, что лучше сейчас не привлекать лишнего внимания властей предержащих.
Спускались молча, держась за руки. Без слов — время для них наступит позже.
Вера почему-то вдруг обогнала Федора, первая распахнула дверь — и нос к носу столкнулась с дюжим жандармом: долгополая шинель, шашка, кобура — всё по форме.
— Ага, красавица, — ручищи городового мигом вцепились Вере в запястье и локоть, — а ну-ка, пошли!.. Ишь, птичка ловкая какая!..
И он решительно поволок Веру прочь, в успевшую сгуститься темноту, властно поглотившую узкий петербургский двор.
Федор так и не понял, заметил ли его жандарм или нет. Он лишь успел заметить, как пальцы сестры разжались, что-то небольшое и тёмное упало в снег — тот самый браунинг.
…Нет, само собой, стрелять кадет Федор Солонов, сын полковника, георгиевского кавалера, разумеется, не стал.
Он просто нагнулся, схватил ещё не успевшую остыть рубчатую рукоять; размахнулся и что было силы, едва дотянувшись, ударил беднягу городового в висок.
Точнее, куда-то в ту область.
Тот пошатнулся, выпустил Веру, стал оседать.
Сестра вновь схватила Федю за руку, потащила под арку; осторожно глянула туда-сюда (в руках мелькнуло круглое зеркальце).
— Свободно… Бежим, Федя, бежим! Да шинель, Федя! Шинель не забудь!..
Они перебежали на другую сторону улицы, вновь нырнули в ворота, бежали всё быстрее, оставляя за собой проходные дворы — пока наконец, вконец выбившись из сил, они не остановились, тяжело дыша.
Федя и в самом деле принялся переодевать шинель.
Вера поспешно выхватила у него браунинг.
— Где так только научился…
— В корпусе… — просипел бравый кадет.
Это было чистой правдой. Учил их Две Мишени и учил очень хорошо.
…К Балтийскому вокзалу приближались элегантно одетая молодая дама и подросток-кадет в форме Александровского корпуса. Внимательный взгляд, возможно, нашёл бы в их одеяниях некоторые непорядки, но сейчас, зимним питерским вечером, когда темнеет уже в четыре пополудни, а бледные фонари на набережной Обводного канала почти не дают света, опасаться особо придирчивых наблюдателей не приходилось.
Конечно, городовые и стража не слонялись просто так — стрельба всё-таки раздавалась слишком близко. Иные покрикивали на пассажиров, особенно на тех, что победнее, что тащились к вагонам третьего класса:
— Проходи, не задерживайся! Нечего тут, нечего!..
Но Вера и бровью не повела. Добыла откуда-то из-за пазухи крошечный ридикюльчик, оттуда — пятирублевую ассигнацию, взяла билеты в первый класс, немедля потребовав у проводника горячего чаю, «как только поезд тронется».
В купе было тепло и уютно. Чай и в самом деле появился почти мгновенно, позвякивала серебряная вилочка на блюдце с тонко нарезанным лимоном, стояла ложка в густом меду.
Федю Солонова трясло. Как ему удалось свалить одним ударом здоровенного громилу-городового?! И что же, теперь он — государственный преступник?
Вера сидела напротив брата, на удивление спокойная, только очень бледная.
— Что ты здесь делал?
— Нет, что ты здесь делала? — каяться Федор отнюдь не собирался.
Сестра прикусила губу.
— Откуда ты на крыше взялся?
«Ага, — подумал Федя. — Она ж не догадывается, что я их подслушивал, что знаю про Старика, про Льва, про Бывалого…»