Александровскiе кадеты
Шрифт:
Блюмкин с трудом поднял голову; он почти висел на руках у кадет.
— Это… пре… — выдавил он было, но больше уже никаких слов сказать не смог.
Александровцы дружно вскинули оружие. Самый прыткий из матросов мигом получил прикладом в затылок; Федор, Севка, Лев, Варлам и Пашка Бушен дружно бросились в двери.
Комиссар Блюмкин валялся на брусчатке бесформенной грудой тряпья.
— Изме… — комиссар Шляпников захлебнулся, потому что ему под горло упёрся ствол маузера в руке Двух Мишеней.
— Веди, — тихо и страшно сказал полковник. — Ты знаешь, к кому.
Остальные кадеты первой роты уже ворвались внутрь, зазвенело разбитое стекло; другие деловито разоружали матросов, настолько ошарашенных, что даже не пытались сопротивляться. Спутники комиссара Шляпникова тоже успели лишиться и автоматов, и маузеров.
— Веди, — повторил Две Мишени. — Считаю до трёх. Иначе — сдохнешь, как пёс бешеный.
Лицо Шляпникова исказилось, зубы оскалились.
— Ничего не скажу! — хрипло выплюнул он. — Стреляй, сука!.. Стреляй, твою мать!..
Вместо ответа полковник только ткнул Шляпникову куда-то в горло стволом, и мигом добавил — ребром свободной ладони. Комиссар вхрапнул и стал валиться.
— Пулю ещё на тебя тратить, — хладнокровно сказал Аристов.
И — размахнулся финским ножом, появившимся словно бы ниоткуда.
Загнали разоруженную охрану внутрь. Сапоги кадет затопали по кафельным полам; захлопали распахиваемые, а кое-где и выбиваемые двери; миновали первый двор, административный, ворвались во флигель, отделявший уже саму тюрьму.
Во главе александровских кадет бежал Две Мишени. Рядом, поневоле скрючившись — двое из свитских Шляпникова. Сам комиссар остался на желтоватой плитке сразу за входом, через него перепрыгивали, словно и не тело человеческое, только что живое и жившее, лежало тут, а древесная колода.
Федор бежал с остальными; тюрьма встретила их гулкой пустотой, всюду следы разгрома — всё, что возможно, перебито и переломано, церковь выгорела; но вот и последний поворот и открываются высокие узкие щели — с одной стороны стена с окнами, с другой — железные галереи, узкие лестницы и двери камер.
Никого. Всё распахнуто, раскрыто, видны узкие каморки заключенных — шесть шагов в длину, четыре в ширину.
Загрохотали по железным ступеням, взбегая вверх. Конторки надзирателей разбиты, и вообще, с точки зрения содержания опасных государственных преступников место это совершенно было уже непригодно.
Но вот — на третьем ярусе проводники замедлили шаг. Остановились возле одной из камер; Федор видел, как тряслись руки, вставлявшие ключ в массивный замок.
Сыто чавкнула провёрнутая рукоять.
Две Мишени рванул дверь.
— Ну, чего явились? — раздался из полутьмы негромкий, но очень спокойный бас. — По мою душу, поди?
Федор едва не обратился соляным столпом, словно те дочери Лота.
Жалобно скрипнули железные рамы узкой тюремной кровати. Шевельнулась грузная, огромная тень — словно сказочный Михайла Потапыч, загнанный Кощеем Бессмертным в западню.
Загнанный, но живой — и сейчас выпрямляющийся, расправляющий плечи, по-прежнему широкие, несмотря на годы.
Он вставал — с известным трудом, но вставал. Белая борода, известная всей России, которую государь не касался хной или иною краской — «граф Толстой этим пренебрегал, ну, и нам нужды нет» — высокий лоб, волосы над ним поредели, но упорно сопротивлялись, держа оборону. Простая коричневатая куртка с накладными карманами, просторные брюки; совсем не «императорские» штиблеты, широкие, разношенные.
Он поднялся и глядел сейчас на них, щурясь от ударившего в глаза света.
Кадеты молчали. Молчали и приведшие их сюда тюремщики.
И только Две Мишени вдруг резко вытянулся, с истинно гвардейским шиком щёлкнув каблуками:
— Ваше императорское величество! Первая рота Александровского кадетского корпуса прибыла в Ваше распоряжение! Докладывает начальник роты, полковник…
Император опустил руку от глаз. Массивный, тяжёлый, огрузневший с годами, с поседевшей бородой и морщинами, рассёкшими лицо — он всё равно казался сейчас Федору былинным богатырем, Святогором, чем зачарованный гроб удалось разбить — нет, не мечом-кладенцом, а их, кадетскими штыками и пулями.
— Молодцы, ребятушки, — услыхал Федор. — Благодарю за службу, Константин Сергеевич. Предаюсь в руки ваши, но сперва…
— Да, государь. Августейшее семейство…
…Их содержалось тут всего трое. Сам государь, наследник-цесаревич и его брат, великий князь Михаил. Женщин, по счастью, не тронули, они укрылись кто в Царском Селе, кто в Павловске. Великие князья разбежались кто куда, Временное Собрание даже не сочло нужным их арестовывать.
Федор не помнил, как оказался на улице, как первая рота устраивала освобождённых в кузовах, собой прикрывая их от случайной пули. Михаил немедля потребовал «ну хоть какого-нибудь оружия, не могу ж я сидеть сложа руки, я, господа кадеты, всё-таки стреляю изрядно!». Успокоился великий князь, лишь получив маузер с патронами, реквизированный у нового тюремного начальства.
Но на этом везение господ кадет закончилось. Нестройная толпа бежала от Литейного, другая — ей навстречу по Шпалерной от Таврического дворца.
— Воротников! Пулемёт!..
Но Севке не надо было ничего объяснять. Он встал потвёрже, широко расставив ноги, утвердил свой «гочкис» прямо на крыше кабины, и прямо над головой водителя — то есть Федора Солонова — словно взорвался настоящий ад.
— Гони! — крикнул Две Мишени, оказываясь на сиденье рядом с Федей. В руках у полковника уже оказалась чья-то «фёдоровка» и целая россыпь магазинов рядом.
Деваться было некуда, оставалось только лететь прямо в гущу набегавшей толпы. Кажется, все, кто был сейчас в кузове фединого грузовика, кто висел на подножках, открыли сейчас пальбу и бросившиеся было им наперерез люди стали падать, рассыпались, вжимаясь в стены.
Бахнул ответный выстрел, затем ещё и ещё.
«Господи, только б не в радиатор. И не в колесо. И не в…»
«Гочкис» над его головой ревел несытым чудовищем, Федор едва не оглох. Рядом с ним опустошал магазин за магазином сам полковник; дзинькнуло пробитое навылет ветровое стекло, аккуратная круглая дырочка, и пуля засела в стенке кабины в дюйме, наверное, от Фединого уха.