Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).
Шрифт:
— Так дома ваши дочери или нет?
— Что вам от них нужно?
— Вы обязательно хотите, чтобы я привлек вас к ответственности за сопротивление правосудию?
— Мои дочери не имеют никакого отношения к правосудию!
— Это не вам решать! Где они?
— Вы будете с ними разговаривать при мне. Знаю я вас, городских! Вы думаете, что с деревенскими девушками можно все себе позволить…
— Закончили? А что до девушек из Фолиньяцаро, то если бы я оставался наедине с одной из них на необитаемом острове, я скорее
Бертолини недоверчиво посмотрел на него и сделал свой вывод:
— Вы, должно быть, ненормальны…
Потом, поднявшись, он закричал изо всех сил:
— Эуфразия!.. Клара!.. Идите сюда, мои ягнятки!
Ягнятки, которые, по-видимому, подслушивали под дверью, вошли бок о бок в мастерскую с лицемерно невинным выражением лица, чем сразу вызвали раздражение полицейского. Здесь тоже, подумал он, трудно будет узнать правду, она, кажется, не в почете в Фолиньяцаро. Бертолини величественным жестом указал на дочерей.
— Вот Эуфразия… Вот Клара… Что скажете?
— А что я должен сказать?
— Можете искать, где угодно, вам не найти более красивых, умных и добродетельных девушек! Обе в отца!..
— Нисколько не сомневаюсь, но я здесь не для того, чтобы их рассматривать с этой точки зрения.
Заставляя себя говорить как можно суше, Чекотти не мог удержаться от некоторого волнения при виде двух очаровательных брюнеток с прекрасными фигурами. Отцовская гордость была понятна, хотя Маттео и считал ее неуместной в данной ситуации. Эуфразия и Клара были, вероятно, близнецами, но полицейский воздержался от уточнения этого пункта, опасаясь дать сапожнику новый повод для восхваления своих малюток. У Эуфразии, казалось, были более светлые глаза, чем у Клары. Это было единственное различие, которое инспектор заметил с первого взгляда.
— Детки, этот синьор приехал из Милана… Он хочет вас расспросить… не знаю о чем… Во всяком случае, я остаюсь с вами.
Чекотти понял, что сапожник лжет, что он полностью осведомлен о причинах появления полицейского инспектора, однако, делает вид, что это ему не приходит в голову.
— Я расследую обстоятельства смерти Таламани.
— А, так это вы подняли всю эту суматоху в наших краях?
— И собираюсь поднять еще большую!
— Когда человеку нечего делать, он тратит свое время на всякую ерунду…
В глубине души Маттео поклялся все стерпеть и не терять хладнокровия, необходимого ему при встречах с хорошенькими лгуньями Фолиньяцаро.
— Не все могут быть сапожниками.
— Это точно… Нужны способности…
— Именно. А теперь, после того как вы дали мне понять, что считаете меня ни на что не годным лентяем, может быть, вы разрешите мне заняться моим делом, синьор Бертолини?
Сапожник пожал плечами и, чтобы показать, что его совершенно не интересует происходящее, вернулся к своим башмакам, насвистывая какую-то
— Ах нет, прошу вас! Помолчите!
— Вот еще! Вы не имеете права приказывать мне!
— Хотите, чтобы я доказал вам, что имею?
— Во всяком случае, поторопитесь, у моих дочек есть дела… Они ведь не служат в полиции!
Чекотти решил не обращать больше внимания на этого типа, старавшегося его поддеть, и занялся дочерьми.
— Скажите, синьорины, которая из вас встречалась с Эузебио Таламани?
Обе ответили в один голос:
— Я.
Сапожник резко вмешался в это многообещающее начало разговора:
— Поосторожней!.. Вы оскорбляете моих дочерей, а я этого не потерплю, будь вы хоть трижды инспектор!
— Оставьте меня, наконец, в покое, слышите вы?!
Свирепость этого окрика заставила Бертолини отступить, но Маттео показалось, что под его усами промелькнула тень улыбки, и он догадался, что попал в ловушку, расставленную этой троицей, которая оказалась ничуть не лучше, чем все те, кого он встречал до сих пор.
— Послушайте, Эуфразия, и вы, Клара…
Сапожник вставил:
— Я нахожу, что вы слишком фамильярны с моими дочерьми, синьор полицейский!
— …я повторяю свой вопрос: кто из вас двоих встречался с Таламани?
И снова они ответили одновременно:
— Я.
Потом они посмотрели друг на друга, и Эуфразия попрекнула сестру:
— Почему ты лжешь, Клара?
— Это ты лжешь, Эуфразия. Только зачем?
— Эузебио любил меня… Он мне поклялся, что дал обручить себя с Аньезе только для того, чтобы не сердить мэтра Агостини, но что он никогда не женился бы на ней!
— Само собой разумеется, потому что он собирался жениться на мне!
— Это неправда. Его женой должна была стать я!
— Ты? Не смеши меня!
— Мы однажды говорили о тебе, и он признался, что ты его не интересуешь!
— Он скрывал свои намерения, хотел, чтобы наша любовь оставалась тайной.
— Настолько тайной, что она существовала только в твоем воображении!
— Лгунья! И вот тебе доказательство: когда стало известно, что он убит, я слегла, так мне было плохо.
— Ты слегла, потому что съела слишком много миндального печенья.
— Ты ревнуешь!
— Ты завидуешь!
Они походили на двух кошек, которые то мяукают, то шипят и готовы наброситься друг на друга, выпустив когти.
Бертолини указал на них Чекотти.
— Ваша работа!
Было совершенно очевидно, что они разыгрывают комедию. Их ссоре недоставало убедительности, а улыбка отца опровергала искренность взаимных упреков. Если бы инспектор не имел еще дела с девушками из Фолиньяцаро, он, пожалуй, попался бы на удочку, но воспоминание о Терезе и Сабине, давшее новую пищу его женоненавистничеству, было свежо в его памяти. Он дал им возможность, как следует развернуться, прежде чем скомандовал: