Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950
Шрифт:
Обступает небольшая кучка [слово вымарано] «поклонников»… [Мне. – вымарано] Весела, хороша. Горев здесь же… Вижу вдали родную голову, и душа трепещет волненьем и счастьем, и хочется смеяться; весело, что я здесь – а он не видит, не подозревает и равнодушно болтает с кем-то…
Глаз с него не спускаю…
Наконец обернулся… увидал. Какая-то волна бурная, смеющаяся захватила всю, не знаю, как сдержать себя, что сделать, чтобы не броситься к нему…
Подходит…
Иногда мне кажется, что пора прекратить дневник, что все, что я пишу здесь, – совсем не нужно и не важно, а важно что-то другое, что сидит во мне, чего я боюсь и о чем не смею писать.
Ах, Боже мой, работать надо, работать!
Как это мучает порой!
В воскресенье
302
…письмо есть? — «Есть…» Конечно, от В. – Судя по дальнейшему упоминанию в записи А. Г. Коонен непредвиденного приезда в Москву В. И. Качалова и его флюса, это то самое письмо: «Ваше красивое письмо получил, дорогая моя Аличка, и очень рад был узнать, что Вы на даче, а не в вонючей Москве, и что хорошо, бодро себя чувствуете. Дай Вам Бог и впредь так себя чувствовать, без всяких „но“, которые все-таки промелькнули в Вашем письме. Будьте настоящей умницей и умейте радоваться вовсю на бесконечную красоту Божьего мира, на все великое, вечное, солнечное жизни. Пусть никакой человек, никакое чувство к человеку – не собьют Вас с этой крепкой позиции радостного созерцания и переживания жизни во всей ее полноте. Хочется любить – любите, так же как – хочется петь, пойте.
Но будьте владыкой вашего чувства, как ваших песен, ваших цветов. Срывайте на заре цветы, дышите росистым утром. Для вас будут еще струиться золотые пылающие лучи полуденного солнца, для вас займется нежная вечерняя заря и будут мерцать звезды. Словом, все для Вас и все – Ваше. И этому „всему“ Вы посылайте свое благословение, свои слезы восторга, свои песни, свою громадную, благодарную любовь. Все служит Вам, радует, томит, нежит, уносит вас, как царицу, в надзвездные края. Тут и „человек“ будет – Ваш, и он будет служить Вам, Вы его услышите, почувствуете – сквозь всю эту чудесную музыку мира. И если любите его, то еще слаще замирает сердце и ярче горят звезды и еще огненнее и страстнее дышит полдень. Тогда – пусть душа любит и человека! Ей ничего не страшно, и не в силах тогда будет человек отнять у Вас прекрасную радость жизни.
Но беда, Аличка, если подкрался к Вам и занял в вашей душе место такой человек, который держит в своей руке всю прелесть жизни, если охватило Вас такое чувство к нему, что только от его взгляда, от его слова, его ласки или обиды – загораются для Вас или гаснут звезды, расцветают или вянут цветы. Бойтесь, Аличка, такой любви и не давайте ей воли над вашей душой. Будьте сильнее любви к человеку, и пусть любовь к миру наполнит Вашу душу – до краев своими чистыми, вечно-свежими волнами и не даст „человеческой“ любви завладеть всем вашим существом. Пусть она, эта человеческая любовь, не умирает, если ей хочется жить, если она способна радостно жить, – пусть живет, пусть горит, даже разгорается в жаркое пламя, – но пусть только не сожжет души, не выжжет из нее вечной, радостной любви к Божьему миру. Может быть, милая моя девочка, я зря нагоняю на Вас такой страх, но мне стало уж очень обидно за Вас, когда я в Ваших строках ясно почувствовал, как что-то висит над Вами и мешает Вам „петь громкие песни“. Не нужно этого, дорогая, боритесь с Вашей „стихийной“ любовью к человеку. Да и человек не стоит, ей-богу не стоит, стихийной любви. Можете сердиться на меня, можете кричать, топать на меня ногами, запустить в меня вашим комодом, если мы будем продолжать этот разговор у Вас, – или хоть Немировичем, если будем говорить в театре и он попадется Вам под руки, можете повалить на меня сверху Германову (для компании) и Татаринову, и Адашева – всех ваших друзей, – я и из-под груды тел буду кричать Вам: Аличка! Поменьше любви к человеку! Не растрачивайте драгоценностей души на человека!
Может быть, впрочем, я потому сейчас так лют, что у меня вот уже пять дней как адски болел зуб, и наконец вчера боль прошла, но зато образовался такой флюс, какого я никогда ни на ком не видал, какой можно увидеть только во сне, в кошмаре.
Знаете ли Вы, Аличка, что я сейчас нахожусь в Москве. Я приехал третьего дня вырвать зуб, мне его стали рвать, сломали, корень остался и вчера так разнесло щеку, что показаться на улицу невозможно. Повидаться с Вами, конечно, не было никакой возможности: сначала было ужасное состояние, у меня почти не переставая текли слезы, теперь же, конечно, стало легче, но все-таки в таком виде я Вам не покажусь, говорить мне очень трудно, разит от меня камфарным маслом, дома я Вас принять не могу, на улицу показаться тоже нельзя. А я таки мечтал, грешник, что, как только меня освободят от зуба, я черкну Вам, Вы приедете в город и мы бы денька два могли провести вместе. Но – не судьба. Завтра еду в деревню, так как лечить флюс у доктора нечего, а жить с флюсом здесь нет никакой возможности. В деревне живется мне по-прежнему хорошо, тихо. Я весь – в лесу и на озере. Вспоминаю Вас и люблю Вас тоже хорошо, тихо. Очень хотел бы посмотреть на Вас, издали, чтобы Вы не видели меня. Пишите мне, моя хорошая девочка, – по прежнему адресу – непременно на имя Саниной. Будьте здоровы и веселы.
Понятен ли Вам мой ужасный почерк?» (В. И. Качалов – А. Г. Коонен. Без даты. Автограф // ГЦТМ им. А. А. Бахрушина. РО. Ф. 467. Ед. хр. 171).
Едва сдержалась, чтобы папа ничего не заметил. Приняла спокойный вид, не спеша пошла к кормилице 303 – сказать насчет воды, еще поболтала с папой – и только тогда распечатала.
И уж дальше не могла сдерживаться – ушла в «маленькую» комнату, прижалась всем лицом к этим дорогим исписанным листочкам и [читала. – зачеркнуто] оторваться не могла… Сначала так только читала, ничего не понимая, не вникая в смысл, потом начала разбираться мало-помалу, наконец успокоилась, и когда вошел в комнату папа – я уже сидела – ела простоквашу и с равнодушным видом перечитывала строчки, переворачивала листы.
303
Кормилица – няня по прозвищу Цибик (см. коммент. 2-73).
Ловкая я стала, хитрая.
Завтра отправляю ответ, думаю, что в следующую субботу получу еще письмо – вероятно, уже последнее.
Да, так он был в Москве…
Странно как-то.
Я сейчас же позвонила по телефону. Говорит швейцар: «Вчера уехал».
Отчасти я и рада, что не удалось повидаться – я такая неинтересная, такая вся распущенная…
Если бы он меня увидал теперь – у него бы все пропало, мне кажется.
Что Бог ни делает – все к лучшему.
И потом, не знаю, удалось ли бы мне «выбраться денька на 2» в Москву среди недели. Не было никакого предлога. Так что, вероятно, все равно ничего бы не вышло. Да и не нужно этого.
Все равно как он говорил, что не хочет показаться мне с флюсом, так мне страшно показаться в таком виде, как я сейчас.
У меня предчувствие, что он еще будет в Москве и как-то мы увидимся.
И я боюсь этого – страшно.
Нет, нет, лучше не надо!
Теперь уже немного осталось.
Время летит, летит, без удержу.
Даже жутко как-то.
Завтра еду в Москву – с ночевкой.
Рада. Приятно целый день, не спеша, провести в городе.
Вечером думаю пойти в церковь ко всенощной. Люблю вечерние службы в церкви.
Мне кажется, я кончу сумасшествием.
Как тяжело и бессмысленно живется…
Боже мой, Боже мой, не оставь меня! И эти серые тучи…
Они давят меня…
Ужас какой-то…
Бессмысленна и трудна жизнь!
Сегодня мне как-то особенно тяжело.
Думы противные, серые, как эти вот тучи…
Надоело здесь жить. Сил нет. Скорее бы в Москву. Может быть, что-то изменится.
Где же та яркая, красивая жизнь, о которой я грезила, о которой так много и смело писала Вас.
Я лгу себе, обманываю себя, и верю…
Ничего не будет.
Я – [калека] какая-то…
Я сумасшедшая…
Почему я пишу ему вздор?
Зачем лгать и ему?
Какая я мелкая, ничтожная, противная!
Как я себе надоела!
Боже мой, как надоела!
Он должен оттолкнуть меня, отбросить, как маленькую, ни к чему, ни для чего не нужную букашку.
12 часов ночи.
Скучная я… Нудная…
Кому я нужна? Куда я годна – такая?
Васичка, спаси меня! Сделай что-нибудь.
Я устала, все мешается в моей голове, в душе… Мне страшно. Я не знаю, куда идти, что делать…
Помоги мне!
Вытащи меня.
Я больше не в состоянии.
Чуть-чуть поспокойнее.
Господь не оставит меня.
Я верую. Я верую в моего Бога. Он со мной. Он спасет меня. Скорее бы солнце!
Это – угрюмое, мрачное небо…
Солнца, солнца! Тепла!
А все-таки…
«Висит надо мной что-то…»
Прав Васичка…
Висит и «мешает петь громкие песни»…
Холодно мне, страшно…
Если бы он был со мной!..
Наконец-то я одна…
Груша 304 уехала.
Страшно не люблю, когда гостит кто-нибудь. Как-то перестаешь принадлежать только себе… Выбиваешься из нормы…
304
Груша – вероятно, одна из подруг А. Г. Коонен гимназической поры (см. коммент. 1-1), с чьей семьей Коонены были соседями по даче в Немчиновке. В записной книжке А. Г. Коонен 1903 г. есть еще запись: «Немчиновский пост, дача священника Смирнова – Груша» (Записная книжка с рисунками, записями афоризмов, стихотворений, адресов и др., с записями разных лиц на память. 1903. Автограф // РГАЛИ. Ф. 2768. Оп. 1. Ед. хр. 103. Л. 18 об.).
Теперь одна, одна!
Какое наслаждение!
Ездили сегодня к Одинцовской учительнице. Новое, свежее впечатление.
Вся она – здоровая, бодрая, крепкая – удивительно действует на нервы.
Побольше бы таких людей – легче бы жилось.
Осталось совсем немного…
Не верится как-то, что опять я буду в театре, всех увижу, буду говорить с Вас. …
Я с такой нежностью думаю о нашей встрече…