Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Печальный северянин начал хвалить крестьянскую жизнь. Он считал, что Париж вреден как для мужчин, так и для женщин.
– Централизация… – начал он, но хозяин-пролетарий тут же накинулся на северянина, крича, что все в Париже логично и все великолепно. Какое зрелище! Какая картина!
И тарелки снова прыгали по столу от канонады кулачных ударов.
Желая водворить мир, я вставил замечание о свободе мнений во Франции и вряд ли мог сделать худший промах. Наступило короткое молчание, и все многозначительно закивали. Сразу стало ясно, что эта тема им не по вкусу, но все же мне дали понять, что печальный северянин – настоящий мученик, потому что осмеливается отстаивать свои взгляды. «Порасспросите-ка его», – сказали мне мои собеседники.
– Да, мсье, –
Но это только раздразнило наше любопытство. Как, почему и когда этот анемичный тихоня умудрился стать мучеником? Мы немедленно решили, что все дело в религии, и стали вспоминать все, что нам было известно об инквизиции, а основным источником наших сведений были, конечно, ужасный рассказ Эдгара По и проповедь в «Тристраме Шенди».
На следующий день нам представилась возможность углубиться в этот вопрос, потому что, поднявшись рано, чтобы избежать торжественных проводов, мы встретили нашего северянина. Он завтракал белым вином и сырым луком, видимо, желая поддержать славу мученика, решил я. Мы долго беседовали и, несмотря на его сдержанность, узнали все, что хотели знать. Но при этом случилось поистине любопытное недоразумение. Оказалось, что двое шотландцев могут разговаривать с французом в течение целого получаса, говоря при этом о совершенно разных вещах и не замечая этого. Только в самом конце беседы мы поняли, что ересь северянина была политического свойства; он тоже не подозревал нашей ошибки. Его воодушевление и слова, которые он употреблял, говоря о своих политических убеждениях, на наш взгляд, вполне могли относиться к религиозным верованиям. И наоборот.
Ничто не может лучше характеризовать две нации. Политика – религия Франции, а мы в Англии ссоримся из-за мелких разногласий по поводу Псалтыря или древнееврейского слова, которое ни один из спорящих, скорее всего, не сумеет перевести верно. А может, наше недоразумение – всего лишь прототип многих других, которые никогда не разрешатся? Подобные недоразумения случаются очень часто, но так и остаются невыясненными – не только между людьми разных национальностей, но и между людьми, принадлежащими к разному полу.
Что касается страданий нашего друга, то они заключались в том, что из-за своих убеждений он много раз терял работу и, кажется, потерпел неудачу в сватовстве. Но, может быть, это только иллюзия, которая возникла благодаря его сентиментальной манере выражаться. Во всяком случае, это был кроткий и добрый человек, и я надеюсь, что ему с тех пор удалось устроиться на хорошее место и найти себе славную жену.
Вниз по Уазе. В Муа
Карниваль обманул нас. Видя, что мы любезны с ним, он пожалел, что так дешево сговорился с нами и, отозвав меня в сторону, поведал длинную и нелепую историю, следствием которой было желание получить с меня еще пять франков. История эта была очевидной выдумкой, но я беспрекословно заплатил и тут же, забыв прежний дружелюбный тон, поставил его на место как зазнавшегося выскочку и продолжал держать его там со всем присущим мне ледяным британским достоинством. Он тут же заметил, что зашел слишком далеко и, так сказать, зарезал курицу, несущую золотые яйца. Его лицо поблекло. Я убежден, что, найди этот Карниваль благовидный предлог, он вернул бы деньги. В конце концов он предложил мне выпить с ним; я отказался. Он сам нес байдарки и был трогательно жалобен в своих заверениях, но я молчал или отвечал сухими вежливыми фразами. Когда же мы подошли к слипу, я заговорил с Папироской по-английски и одной британской идиомой описал положение дел.
Несмотря на ложные слухи, которые мы усердно распускали накануне, у моста собралось не меньше пятидесяти человек. Мы были любезны со всеми, кроме Карниваля. Мы простились, пожав руки пожилому знатоку реки и молодому человеку, лепетавшему по-английски. Карнивалю же не было сказано ни слова. В том-то и крылось его унижение!
Мне еще не доводилось видеть, чтобы человек был так уничтожен. Он держался в сторонке и изредка робко приближался к нам, когда ему казалось, будто мы смягчаемся, – лишь для того, чтобы снова уйти в тень, наткнувшись на ледяной взгляд. Будем надеяться, что это послужило ему хорошим уроком.
Я не упомянул бы о проделке Карниваля, не будь она такой необычной для Франции. Его поступок был единственным случаем нечестности или, вернее, вымогательства за все наше путешествие. Мы в Англии слишком много говорим о нашей честности. Следует быть начеку, сталкиваясь с неумеренными восторгами по поводу заурядной порядочности. Если бы только англичане знали, как о них отзываются за границей, они стали бы немного сдержаннее и меньше чванились.
Молодые девушки, грации Ориньи, не присутствовали при нашем отплытии, но когда мы подходили ко второму мосту, оказалось, что он до отказа забит любопытными. Нас встретили приветственными криками, и еще долго юноши и девушки бежали по берегу, продолжая вопить. Благодаря течению и веслам, мы неслись, как ласточки, и догнать нас, спеша по дощатой набережной, было делом нешуточным. Но девушки поднимали юбки, словно не сомневаясь в изяществе своих лодыжек, и бежали, пока не выбились из сил. Дольше всех упорствовали наши три грации и две их подруги, а когда и они выбились из сил, та, что была впереди, вскочила на пенек и послала нам воздушный поцелуй. Сама богиня Диана не могла бы послать привет с большим изяществом. «Возвращайтесь!» – крикнула она нам вслед, и подруги поддержали ее.
Все холмы вокруг Ориньи повторили: «Возвращайтесь!». Но через мгновение река увлекла нас за поворот, и мы остались наедине с зелеными деревьями и быстрой водой.
Вернуться? О, юные девы, в бурном потоке жизни возврата нет! Всем нам приходится сверять свои часы с циферблатом судьбы. Необоримый поток властно увлекает человека со всеми его фантазиями, точно соломинку, торопясь вперед в пространстве и времени. Этот поток извилист, как течение Уазы; он замедляется, повторяет милые пасторальные сцены, но, в сущности, идет и идет вперед. Пусть он через час посетит тот же самый луг, но за это время он проделает немалый путь, примет воды многих ручейков, с его поверхности к солнцу поднимутся испарения, и пусть даже луг будет тем же самым, река Уаза уже станет другой. Вот почему, о грации Ориньи, даже если моя бродячая судьба снова занесет меня сюда, по улице городка пройду уже не прежний я, а эти почтенные матроны – неужели ими станете вы?
Уаза в своем верхнем течении по-прежнему торопилась к морю. Она мчалась так быстро и весело по всем излучинам, что я вывихнул большой палец, борясь с быстринами, и весь остаток пути мне пришлось грести одной рукой. Иногда Уаза трудолюбиво обслуживала мельницы, а так как речка она все-таки небольшая, то при этом сразу мелела. Нам приходилось спускать ноги за борт и отталкиваться от песчаного дна. А Уаза, напевая, бежала себе вперед между тополей и творила свою зеленую долину. В мире нет ничего лучше прекрасной женщины, хорошей книги и табака, а на четвертое место я поставил бы реку. Я простил Уазе ее покушение на мою жизнь, в котором она была виновна лишь отчасти. Она чуть не погубила меня, но не из злобы, а вследствие желания преодолеть все бесчисленные повороты и излучины и поскорее добраться до моря. Географы, по-видимому, так и не смогли сосчитать ее излучины – во всяком случае, ни на одной карте я их не обнаружил. Один пример скажет больше, чем все карты, вместе взятые. Часа три мы мчались с головокружительной скоростью вниз по течению. Добравшись до какой-то деревушки и спросив, где мы находимся, мы с удивлением обнаружили, что удалились от Ориньи всего на две с половиной мили. Не будь это вопросом чести, как говорят шотландцы, мы с тем же успехом могли бы и вовсе не трогаться с места.