Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Утром по улице прошел книжный разносчик с женой; он пел тягучую грустную песню «О, France, mes amours» [57] . Люди начали выглядывать из окон и дверей, и когда наша хозяйка подозвала торговца, собираясь купить листок со словами, оказалось, что он уже все распродал. Не одну ее увлекают подобные жалобные песни. Есть что-то глубоко трогательное в том, до чего французский народ со времен последней войны любит сочинять печальные песни. Однажды в окрестностях Фонтенбло я видел одного лесника из Эльзаса; это было во время крестин, и кто-то запел «Les malheutes de la France» [58] . Он поднялся из-за стола, окликнул сына, который сидел рядом со мной, и сказал,
57
«Франция, любовь моя» (фр.).
58
«Несчастья Франции» (фр.).
Французское оружие было посрамлено, французы потеряли Эльзас и Лотарингию, и это нанесло жестокий удар сердцам этого чувствительного народа, они до сих пор горят ненавистью, не столько против Пруссии, сколько против Германской империи. В какой другой стране вы увидите, чтобы патриотическая песенка вызывала на улицу всех без исключения жителей? Но огорчения подогревают любовь, и мы до тех пор не узнаем, насколько мы англичане, пока не потеряем Индию. Независимость Америки до сих пор раздражает меня. Я не могу без отвращения думать о фермере Джордже Вашингтоне и никогда не испытываю такой горячей любви к отечеству, как при виде звездно-полосатого флага и при мысли о том, чем могла стать наша страна!
Я купил песенник у разносчика и обнаружил в нем удивительную смесь. Игривые непристойности парижских кабаре соседствовали в нем с народными песенками, на мой взгляд, очень поэтичными и достойными насмешливого мужества беднейших сословий Франции. Тут вы могли узнать, как дровосек гордится своим топором, а садовник считает, что ему не стоит стыдиться своей лопаты. Стихи, прославлявшие труд, были не слишком хорошо написаны, но искренность искупала слабость формы и выражения. Воинственные же и патриотические песни оказались слезливыми и женственными. Поэт испил до дна горькую чашу унижений, он призывал армию склонить головы перед гробницей ее былой славы и воспевал не победу, а гибель. В сборнике разносчика имелась песенка под названием «Французы-новобранцы», которая могла поспорить с самыми убедительными лирическими протестами против войны. Воевать с таким настроением было бы просто невозможно. Если бы в день сражения самому храброму из солдат спели одну из этих песен, он побледнел бы, при ее звуках все полки побросали бы оружие.
Если мнение Флетчера из Солтауна насчет влияния народных песен справедливо, значит, дела Франции совсем плохи. Но дело рано или поздно поправится, и мужественный народ наконец устанет хныкать о своих горестях. Поль Дерулед уже создал несколько истинно боевых стихотворений. Может, в них недостаточно трубных звуков, которые могли бы потрясти и увлечь сердце мужчины, в них нет лирического жара, и они производят не особенно сильное впечатление, но написаны в серьезном стоическом духе, который способен вести солдат, сражающихся за правое дело. Чувствуется, что Деруледу можно доверить многое. Хорошо, если он привьет своим соотечественникам такие же качества духа, и им можно будет доверить их собственное будущее. Эти стихи – противоядие против всяких «Французов-новобранцев» и прочих заунывных стишков.
С вечера мы оставили наши байдарки на попечение человека, которого будем называть здесь Карнивалем. Я не разобрал его имени и, может быть, это к лучшему для него, так как я не смогу поведать о нем потомству ничего хорошего. Вот к этому-то человеку мы и направились днем и встретили у него целую маленькую делегацию, осматривавшую наши суденышки. Компания эта состояла из полного господина, отлично знавшего реку и готового поделиться своими знаниями, очень элегантного молодого человека в черном сюртуке, немного болтавшего по-английски и сейчас же заговорившего об оксфордских и кембриджских лодочных гонках, трех красивых девушек от пятнадцати до двадцати лет и старика в блузе, беззубого и с сильным местным
Это были избранные представители Ориньи, как мне показалось.
Папироске понадобилось совершить какой-то тайный ритуал с такелажем, и он удалился в сарай, поэтому мне одному пришлось развлекать посетителей. Я волей-неволей играл роль героя. Молодые девушки вздрагивали, слушая об ужасах нашего путешествия, но я подумал, что было бы невежливо не отвечать на расспросы дам. Вчерашнее происшествие, рассказанное вскользь, произвело глубокое впечатление. Повторялась история Отелло, только с тремя Дездемонами и симпатизирующими сенаторами на заднем плане. Никогда еще байдаркам не доставалось столько похвал, и каких!
– Она похожа на скрипку! – в экстазе воскликнула одна из девиц.
– Благодарю вас за сравнение, мадемуазель, тем более что многие находят, будто байдарка похожа на гроб, – заметил я.
– О, она действительно точно скрипка, совершенно как скрипка, – продолжала молодая девушка.
– И отлакирована, как скрипка, – прибавил сенатор.
– Стоит только натянуть на нее струны и тогда – «там-тати-там»! – прибавил второй сенатор, живо изображая результат подобной операции.
Не правда ли, до чего милые и изящные комплименты? Не могу понять, каким секретом похвалы владеют эти люди: или их секрет – всего лишь искреннее желание сделать человеку приятное? С другой стороны, гладкость речи не считается во Франции грехом, тогда как в Англии человек, выражающийся, как книга, тем самым вручает обществу прошение об отставке.
Старичок в блузе проник в сарай и довольно некстати объявил Папироске, что он отец всех трех явившихся с ним девушек и еще четырех, оставшихся дома, – настоящий подвиг для француза.
– Поздравляю вас, – вежливо сказал Папироска.
И старичок, очевидно, достигнув своей цели, снова вернулся к нам.
Мы быстро подружились. Девицы даже предложили отправиться с нами дальше! Но шутки шутками, а и сами они, и господа сенаторы очень хотели узнать час нашего отплытия. Однако в тех случаях, когда вам предстоит забраться в байдарку с неудобной пристани, зрители, даже самые благожелательные, всегда оказываются лишними, и мы сказали, что тронемся в путь не раньше двенадцати, а мысленно решили отбыть еще до десяти. Вечером мы снова вышли из дома, чтобы отправить несколько писем. Было свежо и хорошо; в селении не было ни души, кроме одного или двух мальчишек, бежавших за нами словно за бродячим зверинцем; на нас со всех сторон смотрели верхушки деревьев и горы, а колокола призывали к еще одной из бессчетных служб.
Вдруг мы увидели трех девушек, стоявших вместе с четвертой сестрой, перед лавкой. Разумеется, еще совсем недавно мы весело с ними болтали. Но каков этикет в Ориньи? Если бы мы встретили сестер на проселочной дороге, мы, конечно, заговорили бы с ними; но здесь, на глазах у здешних кумушек, имели ли мы право хотя бы поклониться им?
Я попросил совета у Папироски.
– Взгляни, – коротко ответил он.
Я взглянул. Девушки все еще стояли на том же месте, но теперь к нам были обращены четыре спины, и сделано это было вполне сознательно. Скромность отдала приказ, и прекрасно вымуштрованный взвод сделал поворот кругом. Они стояли к нам спиной все время, пока мы их видели; но мы слышали, как девушки хихикают, а девица, с которой мы не были знакомы, засмеялась вслух и даже взглянула через плечо на врага. Не знаю, действительно ли это была скромность или своего рода деревенское кокетство?
Когда мы возвращались в гостиницу, то заметили, как что-то парит на широком поле золотого вечернего неба, над меловыми холмами и деревьями. Для воздушного змея летающий предмет был слишком велик и малоподвижен, звездой он также быть не мог, так как был темен. Тем временем улицу заполнила толпа; все головы поднялись вверх. Дети суетились и бежали вдоль деревни и по дороге, поднимающейся на холм. Затем нам сообщили, что темный предмет – это воздушный шар, который в этот день в половине шестого поднялся из Сен-Кантена. Большинство взрослых смотрело на шар совершенно равнодушно. Но мы, англичане, тоже побежали за детьми. Мы ведь тоже были по-своему путешественниками, и нам очень хотелось посмотреть, как эти путешественники будут высаживаться на землю.