Американская королева
Шрифт:
— Кроме того, — продолжаю я вполголоса, следя за тем, чтобы мой голос не разносился по длинному коридору, освещенному канделябрами. — Тебе не разрешается меня возбуждать. Потому что я ничего не одела под свое платье.
Эш останавливается, прямо посреди коридора. Все его тело представляет собой статую, излучающую мужской интерес.
— Что?
— Это из-за особенностей платья, ты, извращенец. Но это означает, что мне нужно, чтобы мое тело чувствовало себя спокойно.
В мгновение ока я оказываюсь прижата к нему, большая рука ложится между моими лопатками, а другая на задницу, прижимая мой таз к
— Какое у тебя стоп-слово? — спрашивает Эш, его дыхание опаляет мое ухо. Я чувствую слабые царапины, оставленные его подбородком на моем — даже через час после бритья, у него появлялась пятичасовая щетина.
— Максен, — произношу я, сглатывая.
— Правильно. Можешь его использовать.
Я киваю, чувствуя его лицо напротив моего, тая в его жгучей уверенности, в его не вызывающей сомнений похоти. Мы находились одни в коридоре, за исключением агентов секретной службы, которые старательно смотрели на входы и выходы, а не на нас.
— Хорошо. Это мы прояснили. Помни вот что: твое тело принадлежит мне. Знаешь, когда твое тело хорошо себя чувствует? Когда оно повинуется мне. Если я захочу, чтобы твои соски были такими твердыми, что я мог их видеть через ткань твоего платья, или если захочу, чтобы твоя киска была настолько мокрой, что ты будешь оставлять след на своем стуле, — ты это сделаешь. Понятно?
— А что, если я этого не сделаю? — бормочу я дразнящим голосом.
Эш немного отступает, глядит с нежностью в мои глаза, а затем сжимает меня, когда понимает, что я шучу, а не пытаюсь определить границы.
— Тогда, возможно, мы перейдем к нашему разговору о содомии намного раньше, чем планировалось.
— Ты не можешь наказать меня тем, чего я хочу.
— О, — выдыхает он мне на ухо, — но разве не в этом все веселье?
Он прижимается губами к чувствительному местечку за моим ухом, а затем выпрямляется, кладет мою руку на сгиб своего локтя и снова направляет нас по коридору.
— Подожди, пока я не скажу Эмбри, что под этим платьем на тебе ничего нет.
— Что?
Эш ухмыляется.
— Ты же не думала, что я удержу от него в тайне такую удивительную информацию, правда?
Я пялюсь на него с недоумением и ужасом, и (знаю, разве не в этом вся суть?) чувствую возбуждение.
— Эш… ты действительно считаешь, что это справедливо?
— Справедливо по отношению к кому?
— Черт побери, справедливо по отношению к любому из нас. Мы до сих пор не поговорили о том…
— И мы не будем здесь этого делать. Мы поговорим, обещаю, и мы разберемся со всей этой историей между нами. Но на данный момент не заставляй Эмбри страдать за то, что он тебя любит. Я этого не делаю.
— Он меня не любит, — возражаю я. (Немного слабо, потому что, ох, от мысли о том, что Эмбри меня любит, мое сердце начинает биться быстрее.) А затем я вспоминаю мужчин, целующихся под омелой. А этот случай включен в историю?
Я открываю рот, чтобы спросить, сказать, что я знаю, но мы оказываемся у двери в бальный зал, и момент упущен.
ГЛАВА 23
Мелвас Кокур
Я снова смотрю на Мелваса и то, как его пальцы впиваются в ее тощее плечо, сказало мне обо всем, что мне нужно было знать.
Официальное представление было нудным и требовало много времени, потому что были советники, вице-президенты и члены кабинетов министров. И так как лишь немногие из нас говорили по-украински, и лишь немногие из них говорили по-английски, почти все нуждалось в переводе. Но меня воспитали для того, чтобы улыбаться, притворяться, находить общий язык, пожимать у руки и спокойно шпионить, так что именно это я и сделала.
К счастью, наконец подошло время сесть за стол и поесть. Я сидела рядом с Ленкой, Мелвас находился с другой стороны от меня, а прямо за ним расположился Эш. Замысел заключался в том, чтобы предоставить Мелвасу и Эшу достаточно времени для неофициального общения, но при этом я оказалась зажата между «человеческой оболочкой» и мужчиной, который, как я подозревала, был монстром.
Мне было неприятно, но опять же, я была воспитана для таких моментов. Я выпиваю глоток вина, чтобы заранее отдать себе должное, а затем поворачиваюсь к Ленке.
— Вы говорите по-английски? — спрашиваю я.
Ее глаза устремляются ко мне, затем снова опускаются к тарелке. Она едва прикасается к салату, и мягкая булочка, покрытая маслом на ее тарелке не тронута. Из-за этого мне почему-то становится очень грустно. Независимо от того, насколько темной оказывалась моя жизнь, я всегда считала, что углеводы являются одним из немногих реальных подарков жизни.
Наконец-то она качает головой.
— Нет, английский, — выдавливает она.
— Я не говорю по-украински, — извиняюсь я. Черт возьми, почему образование, которое я получила в интернате, не было более полезным? Все те часы, во время которых я занималась переводом Цицерона и Руссо, и ни один из них не был сфокусирован ни на одном из языков славянской группы. — И я полагаю, что вы также не говорите по старо-английски или по средне-английски. Но, может быть… Francais? Deutsch? Латинский?
Голова Ленки дергается, и в ее глазах появляется слабый импульс жизни.
— Ich spreche Deutsch (Примеч.: Я говорю по-немецки).
Я ей широко улыбаюсь.
— Wunderbar! (Примеч.: Великолепно!) — Еще один глоток вина и я принимаю решение частично простить Академию «Кэдбери». — Мой немецкий очень запущен, — объясняю я Ленке на немецком. — Я не очень часто его использовала после колледжа, когда перешла на средневековые языки.
— Я тоже не говорила на нем много лет, — мягко говорит Ленка, также на немецком языке. Я сразу отмечаю, что ее акцент и произношение намного лучше моего.