Анатомия зла
Шрифт:
– Завидная самоотверженность для гения хирургического ножа, – прокомментировала Клара.
– Мне позарез нужен мой клон, – не слушая ее, продолжал Гроссе. Ровный гул моторов создавал надежный заслон, и все же он понизил голос почти до шепота: – Клон поможет продлить отпущенное мне Природой время. О, как я ненавижу время! Оно пудовыми кандалами висит на моих руках и ногах, сковывает движения и мысли.
Впервые со дня их отлета Гроссе снова заговорил о Гроэре. А это означало, что передышка окончена. Он возвращал ее к мрачной, тягостной действительности.
К ним подошла стюардесса:
– Не спится? Не желаете чего-нибудь выпить или перекусить? Могу предложить...
– Спасибо, нет, – с досадой прервал ее Гроссе. Он был настроен совсем на другую волну.
– Наш бар всегда к вашим услугам, только сделайте мне знак. – Одарив обоих дежурной улыбкой, стюардесса скрылась за перегородкой.
– Я чувствую... понимаешь, чувствую, что решение где-то рядом, – снова горячо зашептал он. В глазах его появился маниакальный блеск. – Это как клад, зарытый в землю. Сотни, тысячи людей, целые поколения спокойно ходят по этому месту, не подозревая, что топчут сокровища. А один-единственный возьмет в руки лопату, и станет обладателем клада. Нутром чувствую, я и есть тот единственный.
Гроссе откинулся на сидение и, глядя прямо перед собой, продолжал рассуждать вслух:
– Есть в природе какой-то фокус, неточность, оплошность – называй как хочешь – в результате которой человек, едва достигнув зрелости, начинает с катастрофической быстротой дряхлеть, теряя мудрость, знания, опыт, которые с таким трудом приобретал. Ну не могла Природа намеренно запрограммировать или допустить такое. Ведь жили же ветхозаветные люди сотнями лет. Оплошность допускаем мы сами. И я должен докопаться до нее. Вон – у самки осьминога есть "железы смерти", заставляющие ее погибать ровно через 42 дня после появления потомства. Но человек не животное. Не может быть основной его функцией воспроизведение себе подобных. Тогда зачем было наделять его высокоразвитым интеллектом?
Он замолчал, вонзив взгляд в глаза Клары, и зло прошептал:
– О-о, я вижу тебя насквозь! Ты по-прежнему думаешь, что я ищу бессмертия для себя одного. Бессмертия любой ценой. Да, черт возьми! Ты права. Я ищу его, в первую очередь, для себя. Но как только мне удастся выиграть битву с собственной смертью, я сделаю мое открытие всеобщим достоянием. Я подарю его человечеству, тем самым обессмертив себя вдвойне. Корысть? А почему бы и нет? Покажи мне одного бескорыстного человека, и я рассмеюсь ему в лицо. Потому что он обязательно окажется либо жалким лицемером, либо слабоумным.
Может тебе хочется возразить, что твоя любовь ко мне бескорыстна, пронизана жертвенной самоотверженностью? – Его губы, как судорогой, свело едкой усмешкой. – Как бы не так! Она полна эгоизма. Ты жаждешь завладеть мною, превратить меня в свою собственность. Ты с удовольствием связала бы мне руки и ноги, надела на глаза шоры и заставила бы круглосуточно созерцать тебя одну... Не подумай только, что я тебя в чем-то обвиняю, – поспешил добавить он, поскольку ссориться с Кларой отнюдь не входило в его планы. – Такова природа женщины, запрограммированной на роль хранительницы семейного очага и материнство.
Он отвернулся и долго молчал, барабаня пальцами по подлокотнику. Молчала и она, рассеянно глядя сквозь иллюминатор на неясные очертания родного континента, медленно плывущего навстречу.
Разбудив немногочисленных пассажиров первого класса, стюардессы начали разносить обед – по-домашнему наваристый мясной суп, салат с черной икрой и красной рыбой, стейк с острым рисом и овощами.
За едой Гроссе заговорил на отвлеченные темы, желая загладить допущенную им резкость, к чему, впрочем, Клара давно уже привыкла. Он даже попытался пошутить по поводу ее "неуемного" аппетита, сказав что не уверен, сможет ли терпеть подле себя располневшую женщину.Дождавшись, когда Клара покончит с мороженым, политым вишневым вареньем и посыпанным толчеными фисташками, он снова приступил к штурму.
– Итак, я жду ответа на просьбу, которую изложил две недели назад.
– Если я скажу, что способна отказать тебе в чем-то, ты поверишь? – Глаза Клары излучали тепло. – Ты доверяешь мне самого себя, а это значит, что я обязана справиться с любыми трудностями.
Вздох облегчения вырвался из груди Гроссе. Огромная тяжесть, не дававшая ему покоя ни днем, ни ночью, свалилась с плеч.
– Я ни на минуту не сомневался в тебе. – Он положил руку ей на колено, поглаживая и сжимая его.
– Когда ты планируешь это осуществить?
– Да хоть завтра! – оживился он. – Не вижу причин для проволочек.
– А как же наша свадьба? – осторожно напомнила Клара. – Ты наверное забыл, что мы все еще не женаты. Трансплантация отложила бы ее на месяц, а то и два. Ты ведь не сможешь сразу с операционного стола вернуться в строй. А мне бы хотелось уже в больнице ухаживать не за любовником, а за законным супругом. Не как "мисс Клара", а как "миссис Гроссе".
Он растерялся. Его связывало слово, данное Николь. Да и в планы его отнюдь не входил действительный брак с Кларой. Он надеялся отделаться одними обещаниями и посулами. Нужно бы выиграть время, найти веские доводы. Но разве есть сейчас что-нибудь более важное, чем уверенность в Кларе? К черту Николь! Для объяснений с нею у него будет бездна времени. В данный момент на шахматной доске его жизни королева Клара.
– Словами хоть завтра я лишь хотел подчеркнуть, что все зависит от тебя. Само собой разумеется, меня должна оперировать моя законная супруга. Тебе приятнее и мне спокойнее. Мы осуществим эту маленькую формальность как только прилетим домой.
Клара удовлетворенно кивнула. Торг, состоявшийся между ними, был вполне честным – услуга за услугу. Только почему-то сводило челюсти, как от холода или лимонной кислоты. Ей захотелось остаться наедине со своими мыслями.
– Может попытаемся поспать немного? – предложила она.
– Нет возражений, – тотчас согласился он и нажал на кнопки, откидывающие спинку и выдвигающие подножник. Ему, как и ей, хотелось побыть одному.
Пристроив голову на крохотной подушке и укрывшись шерстяным пледом, Клара закрыла глаза. Самолет потряхивало, но монотонный гул моторов убаюкивал.
Что принесли ей годы, отданные Гроссе, засыпая, размышляла она. Память, будто порыв ветра, перебирала страницы ее жизни – бесконечные угрызения совести, изнуряющая, как незаживающая рана, любовь. Под гнетом Гроссе она изнывала, высыхая изнутри, черствела телом и душой. Но никогда не роптала, принимая все, как должное, как предначертанное свыше.