Андрейка
Шрифт:
— Ты ел ланч? — спросил усач.
Андрейка кивнул неопределенно: не то да, не то нет...
— Вот самый известный ресторан в Торонто, — продолжал усатый, когда машина свернула с дороги. — Мой сын сюда ходит со своей герл–френд.
— «McDonald's», — прочитал Андрейка.
— Поланчуем, парень, и дальше. О'кей?
В самом известном ресторане остро пахло жареной картошкой, кофе и дымком.
Андрейке принесли hamburger — большую котлету с булкой.
— Не торопись, Эндрю, всего-навсего пятнадцать
Андрейка вскочил на ноги, воскликнув непримиримо:
— Я же сказал, что я самостоятельный человек. И буду жить сам!.. Почему? — Андрейка вздохнул горестно и, ничего не поделаешь: — Ну, расскажу, ладно...
Андрейка почти кончил свой hamburger. «Усач» поглядел на второго полицейского удивленно: мол, ну и дела...
Тот, что постарше, не высказал удивления, только усы разгладил свирепо; однако пояснил тоном самым спокойным:
— Парень, по канадским законам дети до шестнадцати лет не имеют права уходить от родителей.
— Как?! В свободной стране?!
—... И родители не имеют права бросать своих детей, если им нет шестнадцати, — столь же безмятежно продолжал полицейский. — Мы едем к твоим родителям и объясним им канадские законы. О'кей?
Андрейка чуть не подавился остатком хамбургера.
— Не волнуйся, Эндрю. Если ты не хочешь жить с родителями, никто тебя не заставит жить с ними.
В глазах Андрейки явное недоверие.
—... Но если полгода потерпеть, тебе обеспечены кров и еда. А за полгода много воды утечет... Давай сразу к ним, и пусть они попробуют нарушить закон!
Андрейка вяло дожевал свою еду и спросил, есть ли в этом шикарном ресторане уборная.
Полицейский помоложе почему—то коснулся сапогом чемодана Андрейки и показал на коридорчик в глубине.
... Из уборной Андрейка выскочил, прячась за спинами рослых парней, и кинулся прочь, сперва по асфальту, едва не угодив под машину, затем по траве, вялой, прошлогодней, чуть нагретой весенним солнцем. Упасть бы и полежать! Но нет!.. «Подальше от царей, голова будет целей!» — вспомнил он любимое бабушкино присловье.
... Андрейка бежал долго, пока не оказался в каком—то овраге; там притаился. Отдышаться, подумать...
«Я — человек, как все!.. Так и скажу!.. А до шестнадцати не человек?.. Вот тебе и свобода! Напялят казенные штаны... Всем одного цвета. Ну нет, полгода надо продержаться. Только полгода! Не продержусь, что ли?! Закон! Знаем мы эти законы! Вспоминают о нем, когда им надо... Кому надо, чтоб я общался с Люси... Я ее задушу... за отца... за все! В свободном мире, и сидеть в клетке?.. Глупо! Хватит! Я больше не Андрейка. Я — Андрей. Как дед... Подработаю где-нибудь и сниму угол».
Сверху пронесся автобус. Андрейка поднялся по зеленому склону, пригнувшись, и, когда следующий автобус остановился, прыгнул в открывшуюся дверь.
—
Водитель и головы к нему не повернул, объяснил деловито:
— Сойдите на улице Bloor, это главная улица, там много выставок, кафе, толпится молодежь. Рядом улица художников.
Андрейка выпрыгнул из автобуса посередине черных и стеклянно–золотистых небоскребов. То тут, то там надписи: «Bank of Сommerce», «Bank of ... » Торонтский Уолл—стрит!
Народу мало. Откуда-то из-под земли, правда, валом валят, как в Москве. Ага, это метро. Андрейка поглазел на один стеклянный небоскреб, на другой. Странно! Стекла точно закоптелые. «Ты меня видишь, я тебя нет... » — говаривал отец.
Возле Андрейки останавливается огромная черная машина, вдвое длиннее, чем у полицейских. Андрейка готов уж броситься прочь... Но из машины никто не выскочил. Наконец открылась дверца, и оттуда показались голые волосатые ноги. А затем и весь человек целиком, немолодой, упитанный, в соломенной шляпе с зеленым листом на высокой тулье и ... в клетчатой шотландской юбке.
Андрейка закрывает рот рукой, чтобы не засмеяться. К шотландским одеяниям еще не привык.
— Веселишься, парень, — бросил приехавший; он постоял, тяжело дыша и опираясь на трость. — Турист? Эмигрант?
— Эт-то чей дом? — спросил Андрейка, показав на небоскреб, чтобы поскорее уйти от опасной темы.
— Мой!
— Ваш? Целый небоскреб?
Упитанный в юбке усмехнулся.
— И тот мой, — он показал тростью вдоль улицы, где гордо высились одетые в стекло и слепящие на солнце небоскребы. — И следующий.
У Андрейки вырвалось раньше, чем он что-либо подумал:
— И вас еще не повесили?
— Ты откуда? — суше спросила юбка.
— Из России.
— Варварская страна!
— А Франция?
— Прекрасная страна!
— Виктор Гюго писал, что вешали еще в 1793 году. «На фонарь! На фонарь!» — воскликнул он с нескрываемой мальчишеской злобой, которая клокотала в нем вот уже несколько часов.
Молчание длилось минуту–две.
— И стало в мире лучше? — спросил упитанный человек после раздумья.
— Не знаю, — честно признался Андрейка. — Бабушка говорила, что лучше не стало.
Упитанный молча скрылся за темной массивной дверью.
Андрейка побрел дальше, подавленный, недовольный собой: сорвал злость на прохожем. «Бабушка сказала бы, что это, по крайней мере, непорядочно... » Андрейка был по-прежнему зол, но это уже не была злость на всю вселенную.
А город ничего... Перекрестки все разные. Один, широкий, с оградой в виде изогнутых труб, как палуба корабля. Мигнул светофор, и началось светопреставление. Будто корабль тонет, все мчатся в поисках спасения.