Андрогин
Шрифт:
– Не пойдет это людям на пользу. На смену сегодняшним деспотам придут новые, худшие. Среди людей власти уже нет людей Света.
– Способны ли мы вселить праведность в человеческие сердца?
– Сердца людей ныне закрыты для слов истины. Они видят и не понимают, слышат, но не разбираются, знают, но не верят даже в плоды собственных знаний. Если мы пойдем этим путем, то только потеряем время и силы.
– Найдем ли нового пастыря для малого стада?
– Час пастырей еще не пробил. Если зерно проснется посреди зимы, принимая за весну преходящую оттепель, оно зря прорастет и быстро погибнет.
– Должны ли мы впасть в отчаяние, надеть траурные одежды и оплакивать гибель мира?
– Нет, не должны, ибо зерна праведности тихо спят в земле, ожидая своего часа. Им нужны не плакальщицы, а те, кто будет хранить их священное ожидание, они нуждаются в стражах их долгого
– Мы готовы стать стражами и хранителями колыбелей зерен праведности. Мы не отступим ни перед угрозами, ни перед оружием. Мы не впадем в сомнение, не испытаем жалости, не послушаем профанов. Но с древних времен повелось, что все радости и горести сего служения разделяют с нами наши братья.
– У вас уже есть такой брат, тщательно избранный и обученный. Он получил посвящение Круга Ворона, он прозорливый и прошел все надлежащие испытания.
– Да, у нас есть такой брат, но время его служения исчерпалось, и сила его подвержена упадку, как и все, что отмечено изначальным проклятием вещества. Мы просим Тару усилить нас новым прозорливым братом и благословить его на надлежащие испытания.
– Тара услышала вашу просьбу и найден тот, кто способен получить Свет.
– Выдержит ли он испытания?
– Этого не знает даже Та, имя Которой мы не произносим. Никто не может предвидеть победителя в изменчивых играх Света и Тьмы. Он или пройдет испытания, или покинет поля этого мира. Пусть же вершится неисповедимая воля Сил!
– Да будет по слову твоему, избранная! – хором ответили Лидии ее «сестры».
Григорий стоял на берегу Гнилой Липы. В это утро он уже четырежды спускался к реке по воду. Ночью то ли мелкие бесенята, то ли звери повредили бочку с водой, где скитские иноки хранили воду для себя и для коровы, недавно купленной за сребреники, присланные из Манявы [124] . Брат Силуан вспомнил мирскую профессию, заделал дыру, а послушнику Сковороде выпало наполнить опустевшую емкость.
124
Вблизи села Манява (теперь – в Богородчанском районе Ивано-Франковской области) в середине XVIII века находился Великоскитский Манявский прот – первенствующий православный монастырь Карпатского края.
На половине подъема он присел отдохнуть и, неожиданно для себя, перешел в измененное состояние. Окружающее потускнело, из-за декораций мира выдвинулось нечто необъятное и настоящее. Удивление разбежалось мурашками по телу, а под черепом надулся ощутимый пузырь пустоты. Григорий долго стоял, восхищенный столь внезапным и полным исчерпанием вселенских пределов. Так долго, что перестал ощущать окоченевшие пальцы и губы. Ему вдруг захотелось вырваться из собственной плоти и решительно шагнуть за окоем мира, туда, где он только что почувствовал чье-то грандиозное и праведное присутствие. Как будто некто бесконечно благой и сочувствующий ему, бедному послушнику, шепнул: «Иди ко мне, сын мой, согрейся моим теплом, обрети пристанище в моем глубочайшем покое». Этот шепот потряс его естество сильнее грома. Он бы так и ушел из своего голодного, изморенного, замерзающего тела, если бы не внезапное мирское явление. От порога бесконечности его отвлекло появление местного подростка. Скуластого, круглоголового, с водянистыми невыразительными глазами. Видение благой беспредельности погасло, пузырь пустоты в голове Григория сдулся.
Мальчик остановился в пяти шагах от Сковороды, несколько минут наблюдал за его лицом, а потом произнес:
– Ты – дурило!
Григорий не ответил.
– Ты – дурило! – вызывающе прокричал отрок.
Григорий не отвечал, жалея об утерянном видении. С этим нахальным и поразительно упрямым парнем, которого в селе звали Нырком, он познакомился, как только прибился к местной киновии [125] .
Тогда Нырок занял удобную позицию на скале, нависавшей над скитом, и бросался оттуда камнями. Один из камней больно ударил Григория по хребту. Старший по киновии иеромонах Авксентий посоветовал ему тогда не обращать на Нырка внимания.
125
Киновия – монашеское общежитие, иноческая община (греч.).
«В
– Ты – дурило, дурило, дурило! – не умолкал Нырок. Его бессмысленные крики опошлили утреннюю благодать, разрушили прелесть осеннего опольского утра, отразились от холодной воды Гнилой Липы и поскакали куда-то на запад, к Рогатину.
«Господи, всюду одно и то же!» – думал Григорий, вспоминая венских и пресбургских подростков, чьи кукиши и непристойности за спинами странствующих монахов стали для него неотъемлемыми атрибутами городских прогулок. Добрые прихожане во всех христианских странах натравливали своих детей на иноков. Говорили им, что бродячие монахи – бездельники, живущие за счет других, что набожность их фарисейская, а на самом деле они проходимцы: тайком пьянствуют, не имеют страха Божьего и приносят несчастье.
«А разве плохо быть настоящим проходимцем? – спросил себя Сковорода. – То есть во имя Божье идти и идти этим миром, собирать с его жестких стеблей золотые зерна духовного постижения?»
Григорий взгромоздил на плечи коромысло с двумя всклень наполненными ведрами, натужно выпрямился и, не спеша, двинулся скользкой тропой к скиту.
«Бросит или не бросит?» – гадал он, представляя, как Нырок выводит из-за спины свою грязную руку с булыжником. Он вспомнил старинную византийскую притчу о мальчиках, смеявшихся над священником. В притче рассказывалось, как из моря вышло чудище и безжалостно сожрало насмешников. Григорий представил, как из Гнилой Липы выбегает нечто вроде здоровенного сома с ногами, борзо догоняет и проглатывает Нырка. Как ни пытался Григорий отогнать от себя людоедскую фантазию, она упрямо обрастала деталями. Пока он дошел до ворот скита, у воображаемого сома кроме ног появились зубы и чешуйчатый хвост, а перепуганный до загаженных штанов Нырок перед смертью падал на колени, просил прощения и напрасно молил небо о милости.
С этой фантазией в голове Сковорода добрел до иеромонаха, стоявшего у ворот, словно серое изваяние. Авксентий смотрел на послушника. Густые брови нависали над глубоко посаженными глазами, как дощатые навесы над верхними окнами владыческой резиденции в Переяславе. Под этими бровями-навесами нельзя было разглядеть выражение его глаз. Лицо отца Авксентия грозно-розово пылало сквозь бороду и седые пряди, торчащие из-под потертой скуфейки. Ряса не скрывала монументального телосложения иеромонаха, мощных плеч и природной осанки воина. Поговаривали, что до пострига он успешно грабил купеческие возы и барские кареты, а за наименьшее сопротивление карал повешением. В одну из грешных ночей на душегуба сошло Божье озарение. Он навсегда отрекся и от разбойнического прошлого, и от мира. Сие чудо случилось еще во времена Яворского [126] . Уже много лет раскаявшийся тать умертвлял свою грешную плоть по малым тихим скитам, разбросанным меж Белым морем и землями волохов. Однако, вопреки многолетнему суровому посту, сила в теле монаха осталась. Она проявлялась неожиданно, иногда и без мышечных усилий. Казалось, монах себе как монах – ничего особенного. Однако же, когда Авксентий перед шляхтичем или сельским старостой отстаивал скитские привилегии, тело его, незримое под широкой рясой, вдруг проявляло властное свое присутствие, и мир становился теснее, уже. Еще несколько минут, и родовитый собеседник Авксентия незаметно для себя терял гордую уверенность, прикипал глазами к темным провалам под густыми бровями, мялся, соглашался и отступал.
126
Стефан Яворский – митрополит, местоблюститель Московского Патриаршего престола (1700–1721).
Когда Григорий достиг ворот, Авксентий экономным движением руки остановил послушника, пробежал глазами по его лицу и взглядом приказал ставить ведра на землю. Григорий выполнил безмолвную волю наставника, припал к его большой, поросшей жестким седым волосом, руке.
– Ты неспокоен, – заметил иеромонах.
– Да, отче.
– Отчего же?
– Плохое мерещится.
– Что именно?
– Только что имел видение, отче. Зрел злозатейное чудище, пожиравшее недоросля Нырка, яко кит праведного Иону. Держу в сердце, отче, зло на сего отрока. Вот оно, сие зло, и возникает перед моими глазами грешными мысленными парсунами. Отныне поклоны бить буду вдвое против обычного. Благословите, отче, на сугубое послушание.