Ангел беЗпечальный
Шрифт:
Оттого, верно, что ехали на экскурсионном «Икарусе», все дальнейшее представлялось увлекательной экскурсией. Борис Глебович ощутил нечто подобное тому, что испытывал в конце пятидесятых, когда мальчишкой еще отправился в Ленинград поступать в техникум. Фанерный чемодан, сменная пара белья, толстая клеенчатая тетрадь да затертый томик «Робинзона Крузо» — вот и весь его тогдашний нехитрый скарб. Но сколько счастья на сердце! Сколько волнующих ожиданий, заставляющих душу биться и трепетать! Увы, разочарований было немногим меньше. С каждым прожитым годом множился и толстел унылый пепельный слой безнадежья. Однако… так уж, видно, устроена
Рядом у окна сидела бабка Агафья (самая, наверное, древняя из их заполнившего автобус стариковского племени). Она крестилась и нашептывала: «Господи, помилуй!» Святая простота… Борис Глебович никогда не считал себя невером, но и чаяний больших на веру не возлагал. Разве ж можно что-то шептанием да поклоном исправить? Только на себя уповай да на удачу, которая, впрочем, к нему и ему подобным — всегда спиной… Так он был воспитан, да и жизнь учила именно тому. «Песком просыпается, а сущее дитя», — подумал Борис Глебович, еще раз взглянув на бабку Агафью.
Он повернулся и тут же встретился глазами с сидящим через проход напротив Анисимом Ивановичем, таким же, как и он сам, пожилым мужиком, да и внешне на него чем-то похожим: и ростом не выше среднего, и худощавым сложением, и взглядом задумчивым. Анисим Иванович внимательно посмотрел на него и вздернул вверх нос: чего, мол, загрустил, друг ситный?
— Да я что? — качнул головой Борис Глебович. — Нормально!
— Жив курилка, — усмехнулся Анисим Иванович и моргнул умными глазами. Отчего-то в этот миг показался он Борису Глебовичу похожим на столяра Джузеппе, «крестного отца» строптивого шалуна Пиноккио. Ну что ж, возможно, это и есть будущий товарищ по несчастью. Или счастью? Или — или… «Дурак!» — опять напомнил о себе внутренний менторский шепоток.
А автобус запел. Аделаида Тихомировна, интеллигентного вида женщина с элегантной прической, низким, хорошо поставленным голосом выводила: «Клен ты мой опавший…» Тяжелый, кряжистый Савелий Софроньевич с руками молотобойца неожиданным для его комплекции писклявым тенорком тянул частушки… Потомственный стоматолог Мокий Аксенович своим желчным языком пытался подперчить пение Савелия Софроньевича матерными припевами, но его дружно пресекли.
— Вы, простите, в каком обществе? — скривила подкрашенные губки Аделаида Тихомировна. — Здесь вам не скотобойня!
— Да-с! — поддакнул Капитон Модестович, ученого вида пенсионер, полный, как груша, с тяжелым дряблым задом. — Вам, любезный, следовало бы щадить родной язык, да и слух окружающих тоже. Здесь, как верно выразилась Аделаида Тихомировна, не скотобойня.
Мокий Аксенович позеленел, съежился лицом, отчего стал походить на злое моченое яблоко; он уже готов был выдать профессору по полной, но вдруг вытаращился в окно и захохотал:
— Во! Здесь точно не скотобойня — здесь гробоположня!
— Что? — нервно вскрикнула Аделаида Тихомировна и, повернувшись
Автобус двигался медленно, так что все, кто сидел по его правому борту, успели прочитать это зловещее название.
— Вот вам родной язык! — ехидно прохихикал Мокий Аксенович. — Съели?
— Чур, меня! — воскликнула Аделаида Тихомировна и, повысив голос, попросила водителя: — Если можно, пожалуйста, прибавьте скорость — жуткое место!
— А чего ее прибавлять? — тут же отозвался водитель. — Мы уж, почитай, приехали. Это как раз и есть нужное вам место.
— Как? — Аделаида Тихомировна схватилась за сердце.
Борис Глебович почувствовал, что каменеет грудью, и потянулся за нитросорбидом. Рядом с ним бабка Агафья, пришептывая: «Свят, свят, свят!» — крестилась и била головой поклоны…
В автобусе воцарилось молчание, соответствующее именованию здешних мест, и лишь Мокий Аксенович, привстав над сиденьем, торжествующе грозил кому-то пальцем и с сипением, словно выпуская из себя избытки пара, шептал:
— Съели? Съели? Съели?..
— Так вот она какая, эта самая Положня, с этаким кладбищенским колоритом, — задумчиво протянул Анисим Иванович и так взглянул Борису Глебовичу в глаза, что тот тут же подумал: «А он, как и я, все уже понял».
— Ну что ж, не хотели нас расстраивать, — нашлась вдруг Аделаида Тихомировна и взялась всех успокаивать. — В русском языке приняты сокращения. Это языковая норма. Не так ли, Капитон Модестович?
— Топонимика — вещь непредсказуемая, — пожал плечами профессор, — бывают такие ойконимы[1], что произнести вслух культурному человеку просто невозможно.
— Вот видите! — всплеснула руками Аделаида Тихомировна и тут же затянула: — Надежда — мой компас земной…
«А ведь и она терзается, — догадался вдруг Борис Глебович, — и другие, верно, тоже?» Он по-настоящему испугался и кинул под язык сразу две таблетки.
Деревня Гробоположня показалась ему пустынной и мрачной: дома покосившиеся, осевшие в землю и, словно исподлобья, настороженно выглядывающие черными глазницами окон. Не единой живой души, будто вымерли все. Да уж, действительно гробоположня… Впоследствии он убедился в ошибочности этого первого впечатления: деревня как деревня, вовсе не мертвая, но лишь, как и все прочие, доживающая свое последнее отпущенное ей власть предержащими время…
Вдруг на обочине, у съехавшего набок сарая с прогнувшейся внутрь крытой дранкой крышей, он увидел нечто совершенно здесь невозможное; он увидел юношу в белой — белее всего, что можно вообразить, — длиннополой одежде, в поясе; крест на крест на груди он был перетянут золотой лентой; волосы, такие же золотые, мягко ниспадали на плечи; лицо его сияло, так что глазам было больно смотреть.
«Что это?» — вздохнул Борис Глебович разом осипшим голосом. Нет, он не испугался. Это было совершенно иное чувство: он испытал какой-то мгновенный, неведомый ему доселе восторг — будто исполнилась самая его заветная мечта. Все это длилось только миг — сарай и юноша подле него остались позади. Борис Глебович выкручивал шею, но уже ничего не мог разглядеть.
— Вы видели? — шепотом спросил он у бабки Агафьи, но та лишь испуганно съежилась и опять перекрестилась. «А вы?» — хотел он было крикнуть всем — всем пассажирам автобуса, — но, взглянув на окружающие его лица, равнодушные и напряженные, стал остывать и успокаиваться…