Ангел Варенька
Шрифт:
— А вы думали, я горел желанием вас сопровождать? Мне вообще не понравилось в вашем музее. Это какой-то склеп.
Елена Юрьевна смолкла, сраженная этим словом.
— Как вы сказали?
— Склеп! Склеп! — Лев Александрович чувствовал, что терять ему нечего. — Там нет ни одной живой вещи!
— Разрешите, я встану, — решительно потребовала Елена Юрьевна.
Он молча убрал колени, и, протиснувшись между его ногами и спинкой переднего кресла, она пересела на другое место. Вскоре они порознь вышли в Ленинграде.
VIII
В ручьях
Он решил извиниться перед ней и с набережной двинулся в Эрмитаж. Там он долго разыскивал библиотеку, пока ему наконец не показали красивую высокую дверь, толкнув которую он оказался в читальном зале. Елена Юрьевна действительно была там, — она устроилась у окна, держа перед собой огромную толстую книгу. Лев Александрович осторожно приблизился к ней и тихонько кашлянул.
— Это я. Здравствуйте.
От неожиданности она вздрогнула и закрыла локтем страницу книги.
— Хотел извиниться за тот разговор. Я был неправ и вел себя глупо.
От смущения Лев Александрович опирался всей тяжестью о спинку ее стула и, когда она попыталась немного привстать, чуть было не опрокинул ее.
— Какой вы неуклюжий! Хорошо, хорошо. Я вас прощаю.
Елене Юрьевне было очень неудобно сидеть с отставленным локтем, но после опасного реверанса со стулом она уже не решалась переменить позу.
Лев Александрович удовлетворенно вздохнул.
— Спасибо. А что вы читаете?
Его простодушный вопрос не таил в себе ничего такого, к чему можно было бы придраться, и она скрепя сердце ответила:
— Одну старинную книгу. О христианстве.
— А можно взглянуть?
Елена Юрьевна неохотно убрала локоть с книги, и Лев Александрович стал благоговейно листать переложенные папиросной бумагой страницы, пока не добрался до места, где лежала ее закладка.
— Кто это? — спросил он, глядя на изображение женщины в церковной одежде.
Она торопливо захлопнула книгу.
— Вам это имя ничего не скажет. Вообще здесь не принято громко разговаривать, мы мешаем…
Лев Александрович испуганно приник к столу.
— …И все-таки кто это? — прошептал он.
— Святая Олимпиада, ученица и друг Иоанна Златоуста, — так же шепотом ответила Елена Юрьевна, — Она знаменита праведной жизнью.
— И все?
— А что вам еще надо?
Лев Александрович попытался ей ответить, но Елена Юрьевна резко выпрямилась и откинулась на стуле, чтобы не слушать его шепота. Он продолжал что-то говорить, и она замотала головой, показывая, что все равно не разбирает ни слова.
— Мне скучно с вами спорить.
Тогда он тоже выпрямился.
— Почему?
— Вы видите только то, что лежит перед вами. Вы совершенно лишены духа, — сказала Елена Юрьевна, и ее красивые глаза расширились и наполнились слезами.
Он помрачнел.
— Не смею спорить. Готов признать, что в высшие сферы духа доступа не имею. Все?
Неожиданно
— Не обижайтесь. Я не спала ночь после нашего разговора и сегодня едва держусь на ногах.
— Я не обижаюсь. Но сообщите хотя бы, где этот дух обитает?
— В небе. В космосе. В тишине. В облаках. Прочтите работы Константина Андреевича.
— Того самого? Композитора? — с сомнением спросил Лев Александрович, услышав это роковое для себя имя.
— Да, не удивляйтесь. Константин Андреевич не только музыку сочинял, он был великим философом.
— Видите, а я и не знал, — сокрушенно признался Лев Александрович. — Пробел в образовании. Что ж, обещаю наверстать. Спасибо за урок.
Елена Юрьевна смутилась.
— Какой урок! Что вы!
Она спрятала в сумочку листочки с выписками, и Лев Александрович помог ей сдать библиотекарю большую толстую книгу. Затем они вместе прошлись по Эрмитажу (возле одного из морских пейзажей она с улыбкой напомнила ему о шпангоутах), оделись и вышли на набережную.
IX
В творчестве Константина Андреевича Елена Юрьевна больше ценила то, что другим казалось незначительным и второстепенным. Все восхищались им как музыкантом и лишь попутно упоминали о его религиозно-философских теориях, она же именно им придавала главное значение, а музыку как бы ставила на второе место. Для нее Константин Андреевич был великим мыслителем и проповедником, и Елена Юрьевна даже втайне радовалась, что эта сторона его деятельности недооценена другими. По ее мнению, чем больше людей верило в истину, тем скорее она превращалась в расхожий трюизм. И это неудивительно: даже самые возвышенные слова от частого употребления стираются как медные пятаки. Елена Юрьевна считала, что подлинная истина должна оставаться недоступной для непосвященных, и поэтому без особого благоговения относилась к Толстому, Достоевскому, Гоголю, чьи сочинения были общедоступны и изданы огромными тиражами, но вот пожелтевшие тоненькие брошюрки Константина Андреевича, которые с трудом можно было достать у букинистов, вызывали в ней священный трепет. Она помнила их чуть ли не наизусть и каждое слово воспринимала как откровение.
Елена Юрьевна слышала, что на самого Константина Андреевича Толстой и Достоевский оказали большое влияние, но, словно мать, считающая своего ребенка похожим лишь на себя и не желающая замечать сходства с другими людьми, отказывалась признать это влияние. Для нее Константин Андреевич был полностью самостоятелен и неповторим, и она решительно восставала против попыток объявить Толстого и Достоевского его учителями. Самостоятельный и неповторимый, он полностью принадлежал ей, и Елена Юрьевна находила в нем отклик на самые сокровенные чувства, но стоило признать Константина Андреевича учеником великих, и этот отклик мгновенно исчезал, и Елена Юрьевна словно бы оказывалась со своими чувствами выставленной на всеобщее обозрение. Ей приходилось признать, что такие же чувства доступны множеству других людей, так же как и она считающих их тайными и сокровенными и точно так же обманывающих себя в этом. Какая может быть тайна в том, что тысячу раз описано, обнародовано и известно каждому школьнику! От подобных рассуждений чувства Елены Юрьевны тускнели и увядали, она ничему не радовалась, страдая и мучаясь из-за малейшего пустяка, из-за ничтожного укола и царапины…