Ангел Варенька
Шрифт:
Они еще долго разговаривали на набережной Невы, пока Елена Юрьевна не спохватилась, что ей должны звонить, а времени добраться до гостиницы почти не оставалось. Лев Александрович бросился ловить такси, но в центре это сделать было довольно трудно, и он остановил частника на красных «Жигулях». Лев Александрович не решился отправить Елену Юрьевну одну, — они вместе сели в машину. Красные «Жигули» домчали их до гостиницы, и, пока Лев Александрович расплачивался с шофером, Елена Юрьевна в распахнутом пальто и сбившейся шляпке бежала наверх. Естественно, он не мог уйти не попрощавшись и поэтому догнал ее на лестнице.
Когда Елена Юрьевна ключом открыла дверь, в номере заливался телефонный звонок, но только они вбежали, как телефон сразу смолк.
— Опоздали. Какая жалость, — не снимая пальто, Елена Юрьевна в досаде уселась на потертый рыжий диван.
Лев Александрович в недоумении остановился
— Может быть, еще позвонят, — он невольно продолжал принимать участие в ее заботах.
Это ее приободрило.
— Давайте ждать, — сказала она так, словно без него это ожидание не имело смысла, и Лев Александрович послушно присел с нею рядом.
Несколько минут они молчали, словно это увеличивало вероятность повторного звонка. Елене Юрьевне стало жарко в пальто, и она вытащила руки из рукавов. Наконец она сказала:
— Нет, не суждено.
Лев Александрович вскочил с дивана, словно это было сигналом, разрешившим ему уйти, и, извиняясь за свою поспешность, спросил:
— А вы не могли бы сами позвонить тем людям?
— Собственно, это был мой муж. Он в Москве.
— В таком случае это моя вина. Это я задержал вас. Простите.
— О нет. Виновата здесь только я, — сказала Елена Юрьевна и, видя его недоумение, объяснила: — Все очень просто. Я нарочно тянула время, чтобы опоздать к этому звонку, и даже рассердилась, когда вы некстати поймали машину.
Недоумение с еще большей силой отобразилось на лице Льва Александровича.
— Как?! Значит, вы вовсе не спешили?!
— Я убеждала себя, что спешу, но сама использовала любой предлог, чтобы опоздать. Словом, все это очень невразумительно, не слушайте меня… Это долгая история. У меня сложились неважные отношения с мужем… не то чтобы неважные, а какие-то… больные, — во взгляде Елены Юрьевны проскользнула просьба не осуждать ее.
Лев Александрович растерялся, не зная, что было бы уместнее с его стороны — промолчать или задать новый вопрос. В это время зазвонил телефон.
— Возьмите трубку, — попросила Елена Юрьевна.
— Алло, — сказал он, выжидающе глядя на нее. В трубке послышался мужской голос — Вас, — сказал он шепотом.
Елена Юрьевна долго боролась с собой и наконец взяла трубку.
— …Да, все порядке… была в библиотеке… погода очень хорошая, — говорила она ровным и монотонным голосом.
Лев Александрович большими шагами ходил по комнате.
— …До свидания, — сказала она и, положив трубку, несколько секунд не шевелилась. — Это ужасно, ужасно! Я не могу!
Он спросил:
— Какая-нибудь неприятность?
— Этот человек мне совершенно чужд. Зачем он мучит меня! После таких разговоров я становлюсь совершенно больная.
— Успокойтесь, — он осторожно внушал ей, что как человек посторонний не должен был слышать этих признаний.
Она поймала его руку.
— Разве совместная жизнь сближает! Наоборот! — глаза Елены Юрьевны сверкнули влажным и глубоким огнем. — Я ненавижу быт, это бессмысленное однообразное существование с варкой супов, стиркой, кухней. Какая в этом безысходность! Но меня все заставляет жить именно так. Вот и сейчас он спрашивал, не попадалась ли мне в Ленинграде электрическая сушилка для обуви. Весной у него, видите ли, вечно промокшие ноги…
Лев Александрович с тоской посмотрел на дверь. Она заметила это.
— Сейчас я вас отпущу. Вы, наверное, думаете: «Что ей нужно, этой сумасбродке? Зачем она таскает меня за собой?» Так ведь, признайтесь? Я не обижусь. Просто мне весь день сегодня не по себе, и, когда вы появились в библиотеке, я решила, что вас сам бог послал. — Она улыбнулась. — Что ж, прощайте.
Хотя она отгадала его мысли, Лев Александрович энергично запротестовал.
— Что вы! Я никуда не спешу. И не говорите так, пожалуйста. Мне казалось, что это я вас раздражаю… и в библиотеке, и здесь.
Елена Юрьевна остановила его резким жестом несогласия и на минуту задумалась, словно ответить ему сразу означало недооценить всю глубину его наблюдения.
— Нет, вы не раздражали меня, хотя мы с вами во многом очень несхожи. Иногда случается, что за нас все решают обстоятельства. Обстановка. Сейчас какая-то воспаленная, болезненная весна, этот сырой Ленинград и вы… Впрочем, я опять поддаюсь своим чувствам.
Произнеся эту фразу, Елена Юрьевна виновато взглянула на Льва Александровича, как бы прося не осуждать ее за случайно вырвавшееся признание. Иногда она разговаривала с людьми, молчала, слушала, и, хотя на ее лице отображались внимание, озабоченность, веселость и беззаботность, в душе ничего не происходило, и поэтому многие считали Елену Юрьевну тяжелым, трудным, необщительным
X
Перед самым возвращением в Москву Лев Александрович навестил серый ленинградский дом, где они прожили (шутка ли сказать!) семь лет, — навестил, вспоминая холодные зимы, когда дети начинали заниматься музыкой. У Аркаши вечно болело горло, старичок-гомеопат, принимавший пациентов в чердачной комнатушке, которая была похожа на сужающуюся кверху мензурку, прописал ему белые шарики, и вот Лев Александрович и его жена Антонина Петровна с этими шариками (домой же его не загонишь!) разыскивали сына по всем дворам, увязая в сугробах и срывая на морозе голос. Женю они снимали с чугунных оград, через которые она перелезала вместе с мальчишками, утихомиривали и сажали за инструмент. Раз в неделю Антонина Петровна водила детей к педагогу — далеко, на Васильевский остров. Если держались сильные морозы, поддевала им старые кофты, перевязывала крест-накрест шерстяными платками и — вела. Старушка, ученица Николаева, удивленно вскидывала брови, когда в комнату всплывали два морозных облака и из вороха одежд появлялись Женя и Аркаша. Урок длился долго, и все это время Антонина Петровна терпеливо сидела на фанерном стуле, звучание гамм усыпляло ее, и она погружалась в сладкую и призрачную дремоту человека, попавшего из холода в тепло.
Когда Лев Александрович получил очередное звание и бюджет семьи увеличился, они продали черное пианино и по совету добрейшей старушки купили старый кабинетный «Блютнер». Для детей это был истинный праздник: отталкивая и тесня друг друга, они взбирались на круглую табуретку и первое время играли на рояле одновременно — Женя на верхних клавишах, а Аркаша на нижних, пока оглушенные этой какофонией родители не составили для них строгого расписания. Расписанию Аркаша и Женя подчинялись неохотно: каждый с ревностью следил за тем, сколько играет другой, и, получая рояль в полное обладание, играл лишь ради того, чтобы не давать играть другому. Их успехи в музыке заметно снизились, и родители лишь недоумевали, почему покупка нового инструмента так пагубно отразилась на занятиях детей. В конце концов Антонина Петровна догадалась, что инструмент у каждого должен быть свой, и тогда у Серовых появился второй — точно такой же — старенький «Блютнер», занявший вторую половину комнаты и оставивший для ее обитателей лишь узенькие проходы, похожие на изгибы замысловатого лабиринта. Никакое расписание теперь не спасало от какофонии, не затихавшей весь день, и все-таки они не жалели о своей покупке, хотя она лишила Льва Александровича выходного костюма, Антонину Петровну — пальто с чернобуркой, а всю семью вместе — летней поездкой в Сочи. Антонина Петровна покрыла оба рояля вышитыми дорожками и поставила на них статуэтки. Когда у Жени звучало грозное вступление к «Патетической», фарфоровые цветочницы в кринолинах испуганно вздрагивали, а по вышитой дорожке пробегала тревожная рябь.