Ангел Варенька
Шрифт:
К несчастью, она не застала в живых боготворимого ею Константина Андреевича, и ее долгое время угнетала мысль, что все великие остались в прошлом, ее же угораздило родиться в тот промежуток, когда природа устала производить их на свет и дала себе передышку. Она бы совсем отчаялась, если бы не Корш. Правда, он не сочинял симфоний и опер, но зато вдохновенно исполнял чужую музыку, и Елена Юрьевна увидела в нем кумира. В ту пору Корш выступал в больших залах, и она не пропускала ни одного его концерта, бросала ему под рояль цветы, писала письма с загадочными инициалами вместо подписи. Но Корш был избалован ценителями и не отвечал на письма поклонниц. Тогда случай свел Елену Юрьевну с его сыном, который в нее влюбился и предложил ей руку и сердце. Елена Юрьевна ответила горячим и пылким согласием: в ослеплении своего восторга перед
Елена Юрьевна не знала, как это исправить. Корш признавал в ней лишь жену собственного сына, охотно разговаривал с ней о сыне и его занятиях механикой, стоило же коснуться самого заветного — музыки, и он неприязненно замолкал. Ему не хотелось иметь дома поклонницу и ценительницу, и, движимый глухим сознанием вины перед сыном, он и другим не прощал того, в чем постоянно упрекал себя сам, — явного или тайного пренебрежения к Коршу-младшему. Его терзало, что он слишком мало сделал для сына и гораздо больше отнял, чем дал: так сильные деревья корнями сушат слабые. И Елена Юрьевна была для него единственным средством искупления вины, расплатой за нее, добровольной каторгой. Постепенно она с этим смирилась и стала доблестно расспрашивать мужа о служебных делах, жарить ему провернутую говяжью печень и лишь через одну черту переступить не могла: Корш-старший мечтал о внуке, но Елена Юрьевна не желала рожать от мужа. Ее материнские чувства изливались на ее воспитанников. С тех пор как умер Корш, она с особой нежностью привечала молодые таланты, стремясь в общении с ними к той степени близости, которая заглушила бы тоску по великим людям. Ее самым любимым воспитанником и был Костик Невзоров, появившийся в музее несколько лет назад.
Костик бредил музыкой своего великого тезки, целыми днями пропадал в музее, знал наперечет все экспонаты и иногда вместо Елены Юрьевны водил группы. Когда из гостиной до нее долетал его срывающийся ломкий басок, судьба Костика рисовалась ей с предельной ясностью: он окончит консерваторию, поступит на работу в музей и, благоговейный ценитель творчества Константина Андреевича, пылкий пропагандист его веры, со временем возглавит музейный кружок серовцев. Но недавно выяснилось, что не только память о великом человеке и материнская забота со стороны Елены Юрьевны притягивали Костика в музей — оказывается, он был влюблен в Альбину, долго хранил это в тайне, мучился и страдал, но в конце концов признался ей и получил щелчок по носу. Елена Юрьевна была поражена таким вероломством и поначалу решительно подавляла всякую жалость к Костику. Ее коробило, что лучший воспитанник так банально влюбился в доме, где все пронизано присутствием великого человека. Сгоряча она рассорилась с ним, наговорила резкостей Альбине, и несколько дней у нее все падало из рук и она прятала припухшие и покрасневшие от слез глаза. Но затем решила простить Костика. Все-таки он еще молод. Неопытен. И Елена Юрьевна дала себе обещание руководить жизнью Костика еще более умело и чутко.
Когда она открыла дверь, Костик стоял перед ней без шапки, с торчащим из кармана смятым шарфом и улыбался блуждающей пьяной улыбкой.
— Здр…ств… — попробовал он произнести приветствие и застрял.
Елена Юрьевна опешила.
— На кого ты похож! Сейчас же приведи себя в порядок, у нас гости! А это что?! — она обнаружила перед дверью опорожненную бутылку дешевого рислинга. — Кто это пил?! Ты?! — Он раскланялся, словно его вызывали на аплодисменты. — Чудовищно, — Елена Юрьевна двумя пальцами брезгливо взяла бутылку за горлышко. — И ты посмел сюда явиться! Уходи вон! Сейчас же!
Костик не ожидал такого отпора и, чувствуя неуместность своей улыбки, усиленно пытался приобрести внушающий доверие вид. Он даже втянул щеки
— Ты мне неприятен. Уйди, — повторила она свое приказание. — Напиться в подъезде дешевой гадости! Какое плебейство!
— …Честное слово, — Костик воровато сбросил пальто. — Я только ее увижу. Только увижу, и все. И уйду, — пробормотал он и вдруг не выдержал, ткнулся лицом в морскую шинель, висевшую на вешалке, и всхлипнул. — Елена Юрьевна, почему она так?!
— Потому что ты глупый мальчишка, — Елена Юрьевна сдерживала в себе гнев и одновременно боролась с желанием смягчиться и пожалеть Костика.
В коридоре послышались шаги.
— А, старый знакомый! — сказала Альбина, насмешливо глядя на Костика. — И вино тут! Вы пьянствуете?! А меня послали за вами. Там уже подбирают программу.
— Передай, что мы сейчас будем, — спокойным голосом ответила Елена Юрьевна и за себя и за Костика.
— А если мне интереснее побыть с вами? — Альбина присела на край подзеркальника, показывая, что ее не затрагивает суета вокруг консерваторских вундеркиндов.
— Видишь ли, нам надо побеседовать, — Елена Юрьевна взяла Костика за плечи, внушая ему то спокойствие, с которым держалась сама.
— Вы жестокая! У вас нет сердца! Вы никого не любите! — запальчиво крикнул Костик.
Альбина расправила плечи под пуховым платком.
— Неужели я такая плохая! Ах ты неблагодарный! А кто учил тебя целоваться?! — она взглянула на потолок, словно не подозревая, что сказанное ею окажется неожиданностью для Елены Юрьевны.
— Какая пошлость! — Елена Юрьевна вся покрылась крапивными пятнами. — Здесь… в этом доме…
Она негодующе двинулась в гостиную. Костик понуро поплелся следом, но перед самой дверью остановился и посмотрел на Елену Юрьевну, как бы извиняясь за то, что ему хочется побыть одному.
— Опять будешь бессмысленно изучать потолок в своем пыльном углу! Что с тобой творится! — Елена Юрьевна с трудом владела собой, всюду натыкаясь на чинимые ей препятствия.
— У каждого в музее свой угол. Каждый страдает и ищет одиночества. Праведные и непорочные там, — Альбина показала глазами наверх, где находился кабинет Евгении Викторовны, — а мы, грешные, здесь.
Костик уставился в пол, все больше краснея и тужась от распирающего его бессильного гнева.
— Я вас ненавижу, — наконец проговорил он и с мольбой посмотрел на Альбину.
III
Костик Невзоров не сомневался в своем знании женщин потому, что на этом пути сразу сделал верный шаг: он не идеализировал их, а, наоборот, внушал себе, что женщины хитры, изворотливы и способны на самые коварные козни. Ему казалось, что это бесстрашие перед суровой правдой жизни обезопасит его от многих неожиданностей и, вооруженный им, он-то уж не попадется на удочку женского коварства. Однако, впервые столкнувшись с женщинами, он обнаружил полный крах своих расчетов. Никаких крупных злодеяний они не совершали, никаких дьявольских козней ему не строили, но зато их мелкие уловки приводили его в отчаянье. Уж лучше бы они подсыпали ему яду или подослали наемных убийц — это было бы просто и ясно, но они словно нарочно все запутывали, повергая его в уныние и заставляя признать, что он их совершенно не знает.
Когда Альбина позволила ему себя поцеловать (это произошло в дальнем углу коридора, загроможденного сдвинутой мебелью), Костик был на вершине блаженства. Он принял этот поцелуй за знак любви, за ее трепетное «да», иначе какой же был смысл целоваться! Костик и в мыслях не допускал, что поцелуй может ровным счетом ничего не значить и что на следующий день о нем можно забыть, словно о милом и забавном пустяке. Альбина же обо всем забыла, и, когда он с бьющимся сердцем дождался ее в том же углу коридора, она рассмеялась ему в лицо и прошла мимо. Костик, жалкий и потерянный, остался стоять на месте, чувствуя себя так, как будто его жестоко одурачили. Он целыми днями ломал голову, доискиваясь до тайных причин охлаждения Альбины, но когда он попытался с ней объясниться, Альбина потрепала его по голове и назвала дурачком. После этого Костик решил, что людям верить нельзя, что в жизни нет ничего святого, что «день пережит, и слава богу». Загроможденный мебелью коридор превратился в его одинокое убежище, где Костик проводил часы в тоске и безутешных раздумьях.