Ангел Варенька
Шрифт:
— Здравствуй, — говорила она и, словно проводя робкую разведку, протягивала ему руку. — Как ты… без меня? Не скучал?
— Здравствуй. Рад тебя видеть, — говорил он, как бы слегка подаваясь назад и выманивая на себя ее протянутую руку, чтобы побольше захватить добычи и вместо ответного рукопожатия поймать ее в объятья, прижать к себе и поцеловать в губы.
— Пусти! Задушишь! Пусти! — вырывалась Дуняша, вовсе не стараясь вырваться.
И когда наступал этот миг примирения, закрепленный долгим поцелуем в проломе Китайгородской стены, и они благопристойно шествовали по Солянке, направляясь к Хохлам
— Ах, милый, как мне бывает жаль наших родителей, чья молодость совпала с пятидесятыми, — говорила Дуняша, как бы нарочно не глядя в сторону Максима Кондратьевича, — Свою любовь друг к другу они словно бы прятали в сундук или под перину. Да и какая могла быть любовь в век оранжевых абажуров, платьев с накладными плечами и телевизоров с линзами! Вот они теперь и чувствуют себя обделенными и, осуждая своих детей, на самом деле завидуют им, потому что дети знают о любви гораздо больше родителей. К примеру, моя мать…
— Перестань, — Максим Кондратьевич предпочитал вовремя прервать Дуняшу, чтобы удержаться от раздражения, грозившего новой ссорой.
— Почему, милый? — спрашивала она, еще не веря, что он снова недоволен ею, но уже заранее обижаясь и считая его виноватым.
— Да потому что!.. — Максим Кондратьевич с досадой махал рукой, как бы чувствуя, что они уже поссорились, хотя он еще не высказал ей всех обид.
— Я снова не права? Но ведь я просто рада, что мы с тобой живем сейчас, а не в те годы и наша любовь… — Дуняша не хотела договаривать, чтобы окончанием фразы еще больше не разочаровать его.
После таких разговоров Дуняша чувствовала, что ей не удается быть такой, какой он хотел ее видеть, и ее охватывали сомнения во всех своих добродетелях. Вместо добродетелей вспоминались одни грехи — и давние, и недавние, и в порыве самобичевания Дуняша казалась себе маленьким человечком, отбрасывающим большую черную тень. «Действительно, он прав… действительно… — вздыхала она, мысленно загибая пальцы и подсчитывая. — К матери и отцу из-за него не езжу… сестренкам на письма не отвечаю… И Егорку хочу отдать на пятидневку, чтобы было побольше свободного времени и мы могли бы чаще встречаться. Вот и получается, что любовь к мужчине — всего лишь одна из разновидностей эгоизма».
V
…Стоять было холодно, с Москвы-реки дул ветер, бросавший в лицо колючую снежную крупу, и Дуняша зябко поеживалась, дыханием отогревала руки и прятала голову в поднятый воротник пальто. До свидания с Максимом Кондратьевичем оставалось полчаса, и она жалела, что так рано примчалась к стене, а не забежала в кафе или универмаг — погреться и съесть мороженое. Мороженое она могла есть в любую погоду, но просто стоять на улице было для нее
— Эй, не скажете, который час? — крикнула она в спину запорошенной снегом спортивной курточке и беговым кроссовкам, оставляющим на асфальте цепочку следов, и, когда прохожий с удивлением обернулся на ее голос, узнала в нем Павлика. — Привет…
— Привет, пропащая. Дай пожать твою замшелую кость, — произнес он фразу, которая в его устах звучала не только как приветствие, но и как адресованный Дуняше упрек. — Почему не заходишь?
— Дела… — Дуняша улыбнулась, как бы не желая придавать своим делам настолько серьезное значение, что оно обязывало бы Павлика на более подробные расспросы. — А ты почему не звонишь?
— Я тоже не бездельничаю. — Он слегка обиделся, как человек, которого люди, виноватые перед ним гораздо больше, чем он перед ними, опередили в попытке самооправдаться. — Между прочим, сочинил первую часть симфонии. Аллегро-модерато… — Павлуша сделал паузу, подчеркивающую его равнодушие к собственным достижениям. — Зря ты, Евдокия…
Дуняша вопросительно посмотрела на него, не забывая дышать на озябшие руки.
— О чем ты?
— Да так… не стоит вспоминать, конечно… Но зря ты меня бросила. Не такой уж я пропащий…
Павлик уставился себе под ноги, старательно выдавливая на ледяной корке асфальта отпечатки следов.
— Что ты! Что ты! — Дуняша заглянула ему в лицо. — Я тебя вовсе не бросала, и мы с тобой по-прежнему… дружим.
Она виновато опустила руки, понимая, что ее слова не способны его утешить.
— Спасибо, — Павлуша мрачно забросил за спину конец вязаного шарфа. — Ладно, не будем об этом. И так на душе кошки скребут.
— Какие кошки? — не расслышала Дуняша.
— Черные. С зелеными глазами. Такими же, как у тебя, — Павлуша изучающим взглядом окинул место, где они стояли. — Своего натурфилософа ждешь?
— Жду, — просто созналась Дуняша.
— Что ж, в таком случае не буду мешать, — он забросил на плечо сумку и поднял воротник спортивной куртки.
— Глупенький, — Дуняша нежно коснулась его щеки. — Я зайду к вам на днях. Приберу немного в квартире. А то ведь без меня, наверное…
— Да, да, эти трещотки, Настя и Катя, даже пыль смахнуть не умеют, — сказал Павлик и, подумав, добавил: — И отец без тебя очень скучает.
Когда голова Павлика, накрытая заснеженным капюшоном, исчезла в толпе, Дуняша вспомнила, что надо позвонить Егорке и проверить, чем он занимается, но в это время на остановке троллейбуса показался Максим Кондратьевич, и Дуняша решила: «Ладно, позвоню немного попозже…» Она издали махнула ему рукой и, сделав шаг навстречу, остановилась в ожидании.
— Здравствуй…
— Здравствуй. Я не опоздал?
— Нет, что ты! Просто я сама примчалась раньше. Так хотелось тебя видеть!
— И мне тоже. Пойдем?
Максим Кондратьевич обнял Дуняшу, и они двинулись по привычному маршруту, ничего не говоря друг другу и замечая, что невольно шагают в ногу. Дуняша попыталась сбить шаг, но в это же время Максим Кондратьевич сделал то же самое: в результате у них ничего не получилось, и они оба рассмеялись.
— Как на параде, — сказал он.