Ангел Варенька
Шрифт:
— О чем? — Женя не совсем понимала, чего от нее ждут.
Евгения Викторовна смотрела в окно и улыбалась лучезарной улыбкой.
— О себе.
— Разве это интересно! Я живу самой обыкновенной жизнью, вот только играю на рояле… — Женя засомневалась, слышит ли ее Евгения Викторовна, и та, не переставая улыбаться, ей кивнула.
— Да, вы играете на рояле, — произнесла она задумчиво.
— Вам не нравится моя игра?
— Что вы! — Евгения Викторовна продолжала смотреть в окно.
— Тогда… — Женя совсем смешалась. — Может быть, не надо устраивать этот концерт?
— Напротив, необходимо.
— Вы же были против!
Евгения Викторовна не ответила, и Женя растерянно замолчала.
— Рассказывайте, — повторила Евгения Викторовна.
— Но о чем, о чем?!
— О вашей жизни, — Евгения
V
Снова зазвенел дверной колокольчик, и Альбина с досадой поднялась из-за столика, укрывшегося в полутемной нише, где горела бронзовая настольная лампа, числившаяся среди музейных экспонатов. Зеленый абажур лампы был стиснут широким обручем, имитирующим в несколько раз свернувшуюся змею, а мраморное основание покоилось на когтистых львиных лапах. Альбина не стала выключать лампу и только взяла со спинки стула пуховый платок, чтобы ее не просквозило из открытой двери. В одной руке она держала веер инвентарных карточек, в которых давно собиралась навести порядок, а в другой спичечный коробок: в ящике стола контрабандой от пожарных хранилась спиртовка, и она хотела заварить кофе. Резной столик в нише был ее уголком и убежищем, где она отдыхала после экскурсий и общения с посетителями. Альбина очень не любила, когда нарушали ее одиночество здесь, у зеленой лампы, и поэтому открывала дверь с досадой, ожидая увидеть очередного посетителя, не заметившего объявления о ремонте музея. Но она ошиблась, — перед ней стоял молодой человек с цветами.
— Пью горечь тубероз! — продекламировал он, протягивая ей букет. — Узнали? Аркадий Серов, непревзойденный виртуоз и чародей фортепьяно. Разрешите засвидетельствовать… и прочее, и прочее… — Он поклонился, поцеловал руку Альбине и бросил оценивающий взгляд на лампу. — О, какая занятная змейка! А где мои домочадцы?
— Там… — Альбина неопределенно махнула рукой в сторону гостиной. — Простите, кто вы?
Гость укоризненно взглянул на нее.
— Аркадий Серов, виртуоз и чародей. Как же это вы запамятовали!
— Ах да! Вы брат Жени Серовой! — с радостью запоздалого узнавания воскликнула Альбина, надеясь исправить свою оплошность, но Аркадий скорбно свесил голову.
— Вот так всегда. «Брат Жени Серовой, брат Жени Серовой». А сам-то я существую?
— Не обижайтесь. Какие чудесные цветы! — Альбина пробовала его утешить.
— Может быть, я и не столь гениален, как сестра, но каждый в своем роде.
— А мне ваша игра нравится больше. Говорю это искренне.
— Вы серьезно?
— Да, вы играете более мужественно, зрело и драматично. А ваша сестра, в сущности, еще ребенок.
— О, вы меня возрождаете к жизни! — театрально воскликнул Аркадий и сделал вид, что собирается упасть на колени.
Альбина почувствовала, что поторопилась выдать этот аванс.
— По-видимому, я вас зря хвалила, — она отступила на шаг.
— Чем же я вас разочаровал?
— Все. До свидания.
Она повернулась, чтобы уйти.
— Постойте! — крикнул он, шутовски простирая к ней руки.
— Послушайте, а вы случайно не?.. — она внимательно посмотрела ему в глаза, как бы стараясь подобрать нужное слово в зависимости от промелькнувшего в них выражения.
— Да что вы! — благородно оскорбился Аркадий, как будто понимая ее без слов, и они оба рассмеялись…
Он всю жизнь страдал из-за того, что был братом своей сестры. Когда в детстве их сравнивали друг с другом, то все восхищались Женей, ее вьющимися локонами, слегка удлиненными коленными чашечками, черными глазами и румянцем на щеках, и хотя у Аркаши тоже были локоны и румянец, на это никто не обращал внимания. Он с детства чувствовал себя уязвленным и не мог понять, почему все отказываются считать его таким же прелестным ребенком, как и сестра. Может быть, причина была в том, что он старше и он не девочка, а мальчик? Ведь мальчикам не очень-то принято умиляться и, словно девчонок, осыпать их восторженными поцелуями. Но постепенно ему становилось ясно, что дело вовсе не в этом: сестра попросту талантливее его и у нее все получается лучше. Она лучше лазила по чугунным оградам ленинградских парков, ныряла с набережной в Неву, быстрее
Когда они оба стали заниматься музыкой — сначала у бывшего концертмейстера Мариинского театра, а затем у состарившейся ученицы знаменитого Николаева, седой и подслеповатой, державшей на рояле вазу с осыпавшимися цветами, клетку с попугаем и пузырек с сердечными каплями, Аркаша вознамерился взять реванш за прошлые поражения. Он со страстью засел за гаммы, и у бедного попугая лишь подскакивало блюдечко с водой, когда он громыхал по клавишам, а со стены на него взирал строгий Николаев в профессорском пенсне. Но, несмотря на все его старания, наставница больше хвалила Женю, занимавшуюся без всякой усидчивости. Аркаша не находил в ее нотах старательно проставленной аппликатуры или педали, вилочек крещендо или диминуэндо, которыми у него были испещрены страницы, но за роялем все это выходило у нее само собой. Он еще сидел на сонатине Бетховена, а сестра уже играла сонаты из первого тома, и вступление к «Патетической» звучало у нее с грозной силой.
Аркаша окончательно смирился с тем, что и в музыке она талантливее, но в одном он все же опережал ее. Его все больше удивляло, что талант не делал Женю счастливее. У него блаженно замирало сердце при одной мысли о том, что рояль подчинялся бы ему так же, как ей, но в самой Жене власть над инструментом редко вызывала удовлетворение. В те периоды, когда Женя лучше всего играла, ее постоянно преследовала тоска, она без причины всем дерзила и часами просиживала с книгой, не переворачивая страницы. «Женечка, как у тебя звучал сегодня Шуберт!» — пробовала подступиться к ней мать, но в ответ слышала одно и то же: «Оставьте меня в покое!» Даже самые терпеливые друзья не выдерживали ее характера, и, покинутая всеми, она видела лишь рояль и угол дивана. Жила она по существу никак, Аркаша же, который в детстве был застенчивым увальнем и робким тихоней, теперь, наверстывая упущенное, быстро набирался уверенности в себе. Его не угнетало то, что в искусстве он не достиг совершенства, и, не желая подчинять ему собственную жизнь, он искусство сделал дополнением к образу жизни.
VI
Когда Аркашу спрашивали, чем он занимается, он отвечал небрежно: «Я артист», — и действительно, в нем все совпадало с привычным представлением об артисте: вьющиеся волосы, и худоба, и тонкие пальцы, поэтому, видя его рядом с сестрой, каждый невольно считал, что именно он наделен талантом, а она призвана лишь слепо обожать брата, окружать его заботой и опекой. Женя именно так и поступала: и обожала, и заботилась, и помогала Аркаше с детства. Ей не хотелось, чтобы эта роль принадлежала ему, и она всеми силами убеждала Аркашу в его превосходстве. Она уверяла, что у него лучше звук, чище педаль, тоньше фразировка, и сама верила в это как никто, как самый ярый фанатик. О брате она со всеми говорила восторженно: какой он умный, какой он добрый, «Вы его совершенно не знаете!». Женя словно бы держала незримый щит перед Аркашей, защищавший его от упреков и насмешек, и свою роль талантливой сестры нарочно играла наоборот. Она стремилась к тому, чтобы Аркаша хотя бы в этом от нее зависел: пусть он будет счастливым, но не будет независимым. «Мы с братом… мы с Аркашей…» — повсюду повторяла она, больше всего страшась независимости брата, делавшей ее не только несчастной, но и окончательно одинокой…
Спустившись с антресолей второго этажа, где находился кабинет Евгении Викторовны, Женя увидела брата.
— Здравствуй, сестричка. А мы тут приятно беседуем с Альбиной Васильевной, — сказал Аркадий, усиленно подчеркивая, что неожиданное появление сестры его ничуть не смутило.
— Женечка, присоединяйтесь к нам, — в тон ему предложила Альбина. — Налить вам кофе? Пользуйтесь тем, что пока нет пожарных.
— Могу засвидетельствовать, что кофе сварен превосходно, — обращаясь с этими словами к Жене, Аркадий как бы невольно делал комплимент Альбине. — Сестренка, не отказывайся.