Ангел Варенька
Шрифт:
— А поскольку мы одни, — подчеркнутым повторением слов, уже произнесенных ранее, она возвращала его к исходному пункту, от которого он всячески стремился отклониться в сторону, — давайте наконец выясним, чего вы от меня хотите.
— Только одного. Чтобы вы нормально поели и немного отдохнули. — Максим Кондратьевич прошел по коридору на кухню, остановился возле стола и жестом фокусника сдернул салфетку, накрывавшую дымящуюся кастрюльку с борщом, нарезанный ломтями хлеб и чистую тарелку. — Прошу…
— Это
— Вам. — Он отодвинул стул, зачерпнул половником борща и налил в тарелку, как бы сокращая число движений, которые ей было необходимо проделать для того, чтобы сесть к столу и начать трапезу.
— Зачем?! Не понимаю… — сказала Дуняша со строгим недоумением в голосе, подчеркивающим, что она гораздо больше нуждалась в его объяснениях, чем в горячей пище.
— Затем, что вам необходимо… Одним словом, ешьте, — Максим Кондратьевич не стал вдаваться в пространные объяснения там, где от него требовались немедленные действия.
— Вы что, меня жалеете? — Дуняша попробовала улыбнуться, как будто подобная жалость со стороны Максима Кондратьевича могла лишь вызвать жалость и снисхождение к нему самому.
— Я вас? Нисколько… — Он смутился, словно она неожиданно разгадала его тайну, считавшуюся им надежно укрытой от постороннего любопытства.
— Тогда к чему эта нелепая благотворительность! Бесплатные обеды для несчастных сироток! — Дуняша наконец овладела улыбкой, которая минутой раньше с трудом удерживалась на дрожавших губах.
Максим Кондратьевич кашлянул в кулак, снял очки и протер их воротничком клетчатой ковбойки.
— У меня нет никаких причин жалеть вас, — повторил он глуховатым голосом. — Вы молодая и красивая женщина, которой можно только позавидовать.
— Красивая?! Вот смех-то! Да у меня только жакет красивый, причесочка модная, и косметику я в очереди с боем взяла! А так я рыжая кошка, глаза зеленые, и лицо все в веснушках… — говоря это, Дуняша скорее убеждала самое себя, чем пыталась разубедить Максима Кондратьевича в правоте его точки зрения.
— Нет, нет, — снова прокашлялся он, — у вас прекрасное лицо, и веснушки его совсем не портят.
— Значит, все-таки заметны? А я так старалась их скрыть, — сказала Дуняша, словно бы не слыша собственного вопроса и на самом деле спрашивая совсем о другом.
Максим Кондратьевич сочувственно кивнул, хотя было видно, что и он не расслышал ее вопроса.
— Да, да, очень нравитесь, — прошептал он, почти беззвучно округляя губы и отвечая именно на тот не высказанный ею вопрос. — Кажется, я…
Максим Кондратьевич со страхом посмотрел на Дуняшу. Она невольно закрыла глаза.
— Повторите…
— Люблю вас… как сестру, как умного друга, как… — проговорил он поспешно, словно, закрыв глаза, она не уменьшила,
— Ах, как сестру! Тогда все в порядке… — Дуняша вновь открыла глаза и покраснела, как человек, заснувший при посторонних и стыдящийся сорвавшегося во сне слова или непроизвольного жеста.
— Борщ-то совсем остыл, — спохватился Максим Кондратьевич.
— Не хочу я никакого борща! Ешьте сами, — Дуняша резко придвинула к столу стул.
— Обиделись? — Он аккуратно возвратил стул к прежней отметке.
Дуняша пожала плечами, показывая, что вместо предполагаемой им обиды испытывает лишь спокойное недоумение.
— Ну и шуточки же у вас… Бросаться такими словами… Грех!
Она укоризненно качнула головой и по-деревенски сложила на груди руки.
— Да, не стоило. Извините, — Максим Кондратьевич смущенно тронул окладистую бородку. — Хотя я и не бросался. Просто в какую-то минуту мне показалось, что, если я повторю эти слова, вы рассмеетесь мне в лицо.
— Почему вам так показалось? — спросила Дуняша, пытаясь заглянуть ему в глаза, но Максим Кондратьевич в замешательстве отвел взгляд.
— Потому что я знаю… вы любите Павлика.
— Не успели признаться в любви, а уже ревнуете.
Выражением голоса Дуняша неуловимо показывала, что насмешки заслуживает не его признание, а нелепая попытка от него удержаться.
— Но ведь любите… иначе бы не стали… — Максим Кондратьевич высказывал свои прежние мысли, удивляясь, что присутствие Дуняши вовсе не подтверждало их, а напротив, вызывало сомнение в их правильности.
— Что? Бегать с кошелкой и махать веником? — Дуняша по-своему заполнила пропуск в его словах.
— К примеру…
— Ваш пример неудачен. Как все творческие люди, Павлуша нуждается в самой элементарной заботе. К тому же он любит меня. И не только как сестру и умного друга, — Дуняша удовлетворенно вздохнула, словно бы ловко отослав назад мяч, посланный ей над сеткой.
— Добавили бы еще: товарища по работе, — понуро буркнул Максим Кондратьевич.
— Это вам следовало добавить. Вы автор этого блестящего афоризма… — Дуняша насторожилась, словно отбитый ею мяч снова летел в ее сторону.
Максим Кондратьевич так же понуро махнул рукой, явно не собираясь отстаивать авторское право на сомнительные афоризмы.
— Павлуша вас не любит, и человек он совсем не творческий. Болтун, картежник и донжуан. Из тех, кто способен выцарапать имя своей девушки на стене древнего храма или в другом подходящем месте. Хотите докажу?
— По-моему, не я, а вы этого хотите, — сказала Дуняша, как бы продолжая прежнюю игру над сеткой, но Максим Кондратьевич крепко взял ее за руку и, как бы не допуская никаких возражений, повел в комнату Павлуши.