Англичанка
Шрифт:
— Я же сказал: бояться нечего, — произнес тот.
— А сам ты не волновался?
— Я просто в неописуемом ужасе.
— Что же ты не сказал?
Лавон не ответил. Он читал газету, пока не объявили посадку. Тогда он поднялся на ноги и за Габриелем прошел к самолету. Проверил, по привычке, нет ли «хвоста».
Ее посадили возле иллюминатора, в третьем ряду. Мадлен смотрела на темную, цвета нефти, площадку для самолетов, последний рубеж России, которой она никогда толком не знала. В сине-белой форме Мадлен, как ни странно, походила на английскую школьницу. Она мельком взглянула на присевшего рядом Габриеля и тут же отвернулась к иллюминатору. А Габриель отправил по зашифрованной линии последнее обновление статуса операции в центр на бульваре Царя Саула. Потом посмотрел, как его супруга готовит кабину к отлету. Когда самолет с ревом вырулил на взлетную полосу, глаза у Мадлен влажно заблестели; слеза скатилась по щеке, когда шасси оторвались от земли. Мадлен крепко сжала руку Габриелю.
— Не знаю, как тебя благодарить, — произнесла она с привычной английской чопорностью.
— Ну так и не благодари.
— Сколько нам лететь?
— Пять часов.
— В Израиле сейчас тепло?
— Только на юге.
— Отвезешь меня туда?
— Отвезу куда только скажешь.
Кьяра принесла шампанского. Габриель поднял бокал в немом тосте и убрал на подставку, даже не пригубив.
— Не любишь шампанское? — спросила Мадлен.
— У меня от него голова раскалывается.
— И у меня.
Мадлен отпила немного игристого и глянула на темноту снаружи.
— Как ты нашел меня? — спросила она.
— Уже неважно.
— Так ты не представишься?
— Скоро сама все узнаешь.
Часть третья
Скандал
58
Лондон — Иерусалим
Следующим утром граждане Великобритании отправились на выборы. Джонатан Ланкастер вместе с женой и тремя своими фотогеничными детьми явился пораньше и опустил бюллетень в урну. Потом вернулся на Даунинг-стрит и стал ждать вердикта избирателей. Ничто не предвещало неожиданностей: последний опрос в канун выборов обещал Партии легкую победу и еще несколько мест в парламенте. Ближе к середине дня по Уайтхоллу пошли гулять слухи о том, что оппоненты Ланкастера разбиты в пух и прах; к вечеру в штаб-квартире Партии рекой полилось шампанское. Ланкастер, впрочем, на сцену Королевского фестивального зала — произносить победную речь — вышел почему-то мрачный. Среди прочих обозревателей, отметивших его непраздничное настроение, была и Саманта Кук. Премьер-министр, писала она, выглядел так, будто предвидел, что второй срок пройдет хуже первого. Второй срок у премьеров редко выдается успешным, не преминула добавить репортерша.
Неприятности начались в конце недели, когда Ланкастер принялся за традиционные кадровые и кабинетные перестановки. Как и было предсказано, Джереми Фэллона — ныне члена парламента из Бристоля — назначили министром финансов. Мозг (и кукловод) Ланкастера сделался его соседом. Теперь все на Даунинг-стрит видели в человеке, которого пресса прежде называла негласным премьер-министром, будущего главу правительства. Фэллон быстро собрал вокруг себя остатки своего старого штата — по крайней мере, тех, кто еще мог с ним работать — и, пользуясь влиянием внутри штаба Партии, посадил на ключевые политические места своих верноподданных. Расположение фигур на доске, писала Саманта Кук, предвещало сражение шекспировских масштабов. Скоро Фэллон постучится в двери дома номер 10 и попросит ключи от него. Фэллон создал Ланкастера, он же его и попытается уничтожить.
Ни разу потом во время политических маневров не прозвучало имени Мадлен Хэрт. Даже когда председатель Партии решил, что пришло время назначить кого-нибудь на ее место. Грязную работу — убрать последние ее вещи из кабинетика — поручили мелкому партийному чиновнику. Оставалось их немного: стопочка пыльных папок, календарь, ручки и скрепки, потрепанный экземпляр «Гордости и предубеждений», который Мадлен почитывала всякий раз, как выдавалось свободное время. Чиновник доставил вещи председателю, и тот уже поручил своему секретарю избавиться от них как можно почтительней. Исчезли последние следы безвременно оборванной жизни. Мадлен Хэрт умерла окончательно. По крайней мере, так думали в штабе Партии.
Поначалу казалось, что она сменила одну тюрьму на другую, только на сей раз окно узилища выходило не на Неву, а на Средиземное море в Нетании. Персоналу явки сообщили, что она восстанавливается после долгой болезни. И это было недалеко от истины.
С неделю Мадлен сидела в четырех стенах, ничего не делая. Только отсыпалась, смотрела на море, перечитывала любимые романы — под бдительным надзором конторской группы безопасности. Каждый день приходил врач и осматривал Мадлен. Когда на седьмой день ее спросили, нет ли каких-нибудь жалоб, она ответила, что страдает от смертельной скуки в конечной стадии.
— Лучше загнуться от скуки, чем от русского яда, — ответил врач.
— Вот уж не уверена, — с британским акцентом ответила Мадлен.
Врач обещал передать жалобу вышестоящему руководству, и на восьмой день Мадлен позволили прогуляться по узкой песчаной полосе под террасой, на холодном ветру. Еще через день время прогулки увеличили. В третий раз она дошла чуть не до самого Тель-Авива, однако опекуны бережно усадили ее на заднее сиденье служебной машины и отвезли на квартиру. Когда она вошла, то обнаружила на стене в гостиной точную копию «Пруда в Монжероне», разве что без подписи художника. Через несколько минут позвонил Габриель и первый раз представился как положено.
— Тот самый Габриель Аллон? — переспросила Мадлен.
— Боюсь, что да.
— А кто та женщина, что помогла мне сесть на самолет?
— И это ты скоро узнаешь.
Габриель с Кьярой приехали в Нетанию на следующий день, когда Мадлен уже вернулась с утренней прогулки по пляжу. Втроем они отправились в Кесарию — пообедать и прогуляться по руинам времен римского правления и Крестовых походов. Оттуда поехали дальше вдоль побережья, практически до самого Ливана, побродить по гротам в Рош-ха-Никра. Потом — на восток, вдоль опасного участка границы, мимо постов перехвата Армии обороны Израиля и городков, опустевших во время последней войны с «Хезболлой», пока не добрались до города Кирьят-Шмона. Габриель зарезервировал две комнаты в гостевом доме старого кибуца. [19] Мадлен досталась комната с отличным видом на Верхнюю Галилею. У ее двери ночью дежурил конторский оперативник; второй — в саду у террасы.
19
Сельскохозяйственная община в Израиле.
Наутро, позавтракав в общинной столовой кибуца, они отправились к Голанским высотам. Там ждали военные: молодой полковник сопроводил Мадлен и Аллонов вдоль сирийской границы, откуда было слышно, как силы режима ведут артобстрел повстанческих позиций. Они ненадолго заглянули в крепость Нимрод, бастион крестоносцев с видом на равнины Галилеи, а после отправились в древний иудейский город Сафед. Пообедали в квартале художников, в доме женщины по имени Циона Левин. И хотя Габриель обращался к ней doda (тетушка), она скорее годилась ему в сестры. Казалось, Циона совершенно не удивилась, когда Габриель появился у нее на пороге в компании красивой молодой женщины, погибшей для всего мира. Она привыкла, что Габриель возвращается в Израиль с потерянным.
— Как твоя работа? — спросила она за кофе в залитом солнцем саду.
— Лучше не бывало, — ответил Габриель, глянув на Мадлен.
— Я о живописи, Габриель.
— Закончил недавно реставрировать отличное полотно Бассано.
— Лучше займись собственным творчеством, — упрекнула его Циона.
— Уже, — расплывчато ответил Габриель. На том и успокоились.
После кофе Циона отвела их к себе в мастерскую, показать новые работы. По просьбе Габриеля, она открыла кладовую, где хранились сотни полотен и зарисовок его матери, включая несколько изображений высокого мужчины в форме СС.