Анна Каренина
Шрифт:
ужинать?
– Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне, чудо! Что ж ты
Рябинину не предложил поесть?
– А, черт с ним!
– Однако как ты обходишься с ним!
– сказал Облонский.
– Ты и руки ему
не подал. Отчего же не подать ему руки?
– Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.
– Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий?
– сказал Облонский.
– Кому приятно сливаться - на здоровье, а мне
– Ты, я вижу, решительно ретроград.
– Право, я никогда не думал, кто я. Я - Константин Левин, больше
ничего.
– И Константин Левин, который очень не в духе, - улыбаясь, сказал
Степан Аркадьич.
– Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня, твоей глупой
продажи...
Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого безвинно
обижают и расстраивают.
– Ну, полно!
– сказал он.
– Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь
продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: "Это гораздо дороже
стоит"? А покуда продают, никто не дает... Нет, я вижу, у тебя есть
зубпротив этого несчастного Рябинина.
– Может быть, и есть. А ты знаешь, за что? Ты скажешь опять, что я
ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и обидно
видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я
принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу. И
обеднение не вследствие роскоши - это бы ничего; прожить по-барски - это
дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около нас скупают
земли, - мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет
праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно
смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности. Тут
арендатор-поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное
имение. Тут отдают купцу в аренду за рубль десятину земли, которая стоит
десять рублей. Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать
тысяч.
– Так что же? считать каждое дерево?
– Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин считал. У детей
Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
– Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье. У нас
свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и
конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст
нам этого травничку чудесного...
Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей Михайловной,
уверяя ее, что такого обеда и ужина он давно
– Вот вы хоть похв'алите, - сказала Агафья Михайловна, - а Константин
Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба корку, - поел и пошел.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему
нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не
находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже
сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную
рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках
и не будучи в силах спросить, что хотел.
– Как это удивительно делают мыло, - сказал он, оглядывая и развертывая
душистый кусок мыла, который для гостя приготовила Агафья Михайловна, но
который Облонский не употреблял. - Ты посмотри, ведь это произведение
искусства.
– Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствование, - сказал Степан
Аркадьич, влажно и блаженно зевая. - Театры, например, и эти
увеселительные... а-а-а!- зевал он.
– Электрический свет везде... а-а!
– Да, электрический свет, - сказал Левин.
– Да. Ну, а где Вронский
теперь?
– спросил он, вдруг положив мыло.
– Вронский? - сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, - он в
Петербурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был в Москве. И
знаешь, Костя, я тебе правду скажу, - продолжал он, облокотившись на стол и
положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого светились, как
звезды, масленые, добрые и сонные глаза.
– Ты сам был виноват. Ты испугался
соперника. А я, как и тогда тебе говорил, - я не знаю, на чьей стороне было
более шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе говорил тогда, что... - Он
зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
"Знает он или не знает, что я делал предложение?
– подумал Левин, глядя
на него.
– Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в нем", - и, чувствуя,
что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
– Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье
внешностью, - продолжал Облонский.
– Этот, знаешь, совершенный аристократизм
и будущее положение в свете подействовали не на нее, а на мать.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел, как
будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он был дома,
а дома стены помогают.
– Постой, постой, - заговорил он, перебивая Облонского, - ты говоришь: