Анна Каренина
Шрифт:
он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и
твердо, что считался первым игроком в Английском клубе. Вронский уважал и
любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его
имя и богатство, а за него самого.. И из всех людей с ним одним Вронский
хотел бы говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря
на то, что, казалось, презирал всякое чувство, - один, казалось Вронскому,
мог понимать
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в
сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и
верит, что любовь эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все знает, все
понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
– А, да!
– сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув
своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по
своей дурной привычке.
– Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл?
– спросил Вронский.
– Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
– Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин
держал большое пари за Вронского.)
– Ни за что не проиграю.
– Один Махотин опасен.
И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог
думать теперь Вронский.
– Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин
встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.
– Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я приду сейчас. Ей, вина! -
крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать
стекла голосом.
– Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. - Ты домой,
так я с тобой пойду.
И они пошли с Вронским.
XX
Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской
избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с
Яшвиным вошли в избу.
– Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая
за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий
вдруг вскочил на коленки и оглянулся.
– Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому.
– Разбудил меня, черт его
возьми, сказал, что придет опять.
– И он опять, натягивая одеяло, бросился
на подушку.
– Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яшвина,
тащившего с него одеяло.
– Оставь!
– Он повернулся и открыл глаза. - Ты
лучше скажи, что выпить;
– Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и
огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.
– Водки, ты думаешь? А?
– спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза.
– А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь?
– сказал Петрицкий,
вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.
Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: "Был
король в Ту-у-ле".
– Вронский, выпьешь?
– Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.
– Это куда?
– спросил его Яшвин.
– Вот и тройка, - прибавил он, увидев
подъезжавшую коляску.
– В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал
Вронский.
Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от
Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и
там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.
Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы
говоря: знаем, какой это Брянский.
– Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить
разговор: - Что мой саврасый, служит хорошо?
– спросил он, глядя в окно, про
коренного, которого он продал.
– Стой!
– закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой
оставил письмо тебе и записку, Постой, где они?
Вронский остановился.
– Ну, где же они?
– Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий,
проводя кверху от носа указательным пальцем.
– Да говори же, это глупо!
– улыбаясь, сказал Вронский.
– Камина я не топил. Здесь где-нибудь.
– Ну, полно врать! Где же письмо?
– Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж
сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы
забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.
– Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И
Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал,
– письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это все о
том же. "Что им за дело!" - подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между
пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему